Роман потерь - Джулит Джедамус

Мое тело заныло под шелковым одеянием. В течение всей ночи у меня в голове вертелось одно стихотворение: «Мир полон людей, которые озаряют жизнь светом. Один я пребываю во тьме».

Лишь покинув зал и вернувшись в свою комнату, я поняла, что забыла понаблюдать за Изуми.

Перед самым рассветом меня разбудили громкие крики и топот ног. Сначала я испугалась, решив, что случился пожар. Я подбежала к окну и выглянула наружу. Шел сильный снег, не было видно ни пламени, ни дыма. Тогда я вспомнила, что тем утром должна состояться соколиная охота императора. Мужчины были уже готовы. Путь до реки Сёрикава занимал три часа, и они надеялись к рассвету оказаться на месте.

Я снова легла, закутавшись в свои халаты и радуясь тому, что мне не надо выходить на улицу в такое холодное утро. Но заснуть не смогла. Я лежала в темноте и думала, а на дворе все падал и падал снег.

Как-то весной Канецуке тоже отправился на соколиную охоту с императором. Кажется, это случилось во Втором месяце, сразу после праздника Касуги. Тогда он еще был в фаворе, хотя отношения с императором уже были натянутыми. И не из-за жрицы — в то время никто не знал об их любовной связи, — просто Канецуке и император были уже давно соперниками.

Они не соперничали в любви, так как Канецуке проявлял осторожность и никогда не вторгался на территорию императора. Они соперничали, как это часто бывает между двоюродными братьями, в родовитости, спорте, достижениях и более тонких вещах. Канецуке был моложе императора и менее стеснен рамками долга и положения. К тому же он происходил из рода Тачибана и, кроме того, слыл любимцем императрицы и всей семьи Фудзивара.

Поэтому я не удивилась, когда Канецуке стал изгнанником. Но император мог убедиться, что легче прогнать его с глаз долой, чем выкинуть из головы.

Я вспоминала то весеннее утро, когда Канецуке отправился на охоту. Проснулась я рано, чтобы посмотреть, как он одевается. Он горел нетерпением, как солдат, взявший в руки оружие, — и все ради нескольких подстреленных птичек. Он надел сапоги и гетры, тяжелые одежды из травчатого шелка, края его красновато-коричневого плаща были расшиты изображениями журавлей. На рукавах своей одежды он сделал надпись чернилами: «Пусть никто не ищет вины…» Я знала эти стихи и их источник и подумала, не является ли это завуалированным посланием императору — ведь несколько дней назад они поссорились.

В тот день я наблюдала сквозь занавески, как они уезжали. Это произошло перед самым рассветом, на темно-синем небе ни облачка. Император восседал в паланкине, погруженный в какофонию собачьего лая, лошадиного ржания, суеты пажей и придворных. В плетеных клетках сидели соколы с клобучками на головах. Прозвучала команда, и все они шумной толпой при свете факелов выехали из ворот, а я опять легла в постель и проспала все утро.

Вернулись они поздно ночью. Я находилась в своей комнате, записывала стихи, когда, подняв занавески, вошел Канецуке. Он был весь в грязи, с мокрыми волосами. Я посадила его в приемной около жаровни, и мы немного поговорили, но он не остался. От него пахло потом и саке, и под ногтями у него виднелась кровь.

— Ну и как, — дразнила я его, — каковы успехи?

— Так себе. — По его лицу я поняла, что он и император поспорили. Он засучил рукава и грел руки над углями. Кожа оказалась поцарапана, засохшая на ней кровь была того же цвета, что и его плащ.

— Он был жесток? — спросила я и тут же пожалела об этом.

Канецуке поднялся.

— Нет, — ответил он. — И да, и нет. Ты все равно не поймешь.

Когда он ушел, я подумала, что он прав. Я никогда не скакала верхом на лошади, никогда на моем запястье не сидел сокол, никогда я не видела падающего с неба журавля, реку Сёрикава, никогда не ездила через равнину Сага. Весь этот мужской мир — с выпивками, шумным весельем и соперничеством родственников — был за пределами моего жизненного опыта.

Сегодня целый день, пока мужчины были в отъезде, шел снег. Бузен расчесала мне волосы и болтала с горничными. Все, что я делала, казалось незначительным, мелким. Я ощущала себя куклой внутри бумажного домика, которой манипулировали детские руки. Я думала об этих двух императорских охотах, одна из которых состоялась весной, а другая — теперь, когда приходилось греть руки над огнем. Как можно охотиться на птиц во время снегопада? Я засмеялась, представляя себе стрелы, пронзающие пустые облака.

Бузен сообщила, что Рейзей сидел в паланкине вместе со своим отцом. Для мальчика это была первая охота. Интересно, разрешат ли ему ехать верхом и взять в руки лук, или приличия обяжут его остаться в паланкине и наблюдать за охотой из-за парчовых занавесок?

Всю вторую половину дня мои мысли захвачены охотой. Я видела происходящее так отчетливо, как будто это были нарисованные на ширме сцены, подобно тому, как видел охоту император, удобно расположившийся в паланкине среди мехов и подушек. Правители еще более несвободны, чем соколы, которые во время охоты получают несколько часов воли, прежде чем их возвратят обратно в клетки.

Я подумала о Канецуке: интересно, ездит ли он на охоту там, в Акаси, на своей занесенной снегом чалой лошади. Возможно, именно потому, что я тосковала по нему, поздно вечером я выехала в своем экипаже и наблюдала, как мужчины возвращались верхом через ворота Сузаку.

Снегопад прекратился, стало очень тихо. В безлунную ночь звезды сияли особенно ярко.

Мужчины громко кричали и смеялись, собаки скакали у их ног. Мороз инеем осел на крупах лошадей и на ярких плащах всадников. С седел свисали припорошенные снегом тушки убитых птиц. Они казались издевкой над самими собой. Журавли, чьи сказочные жизни грубо оборвали, выглядели тяжелыми и неуклюжими, как мешки с рисом. Парочки мандариновых уток оставались преданными друг другу даже в смерти. Ставшие вдруг жалкими шеи диких гусей, лишенных возможности протестовать против своей участи, раскачивались при движении лошади.

Чей-то крик привлек мое внимание. Я посмотрела в сторону ворот: несколько человек вносили во двор паланкин, крыша которого провисла от толстого слоя снега. Как они устали! Лицо одного из носильщиков было совершенно белым. Тут из паланкина вышел император, его глаза блестели, щеки пылали от выпитого вина, ему было жарко в теплой мантии.

Рейзей спал. Слуга подхватил его и передал императору, который настаивал на том, чтобы самому перенести его на носилки, на которых их доставят в Сейриоден.

Внезапно меня пронзила острая боль, у меня перехватило дыхание. Мой собственный сын никогда не узнает объятий родного отца. Никогда, даже во сне, не ощутит он этой особого рода нежности.

По слухам, бывший губернатор Ийё возглавил восстание на юге страны. Его люди захватили сотни лодок и совершают набеги по всему побережью. Даже на севере Кюсю поселения разграблены, а постройки сожжены. Однако мы не знаем точно, какие города подверглись нападению, я могу лишь надеяться, что мой сын в безопасности. С осени не получила от Такуми ни одного письма, но я связывала это с сильными ветрами и штормами на море, а не с опустошительными набегами разбойников.