Тайна пансионата «Уют» - Владимир Колабухин

— Уведите задержанную.

А в моей голове уже теснятся думы о Камилове: что-то он завтра мне расскажет?..

Камилов входит в мой кабинет низко опустив голову. Что ж, на чудо в его деле рассчитывать ему не приходится, надо держать ответ. Камилов тяжело опускается на стул, бросает в мою сторону косой взгляд.

— Меня одного взяли?

Значит, ещё теплится надежда.

— Нет, — говорю. — И вашу сообщницу Завьялову тоже.

Он удручённо качает головой.

— Надо же… Так долго готовились… Всё вроде бы учли, всё по секундочкам выверили, и сорвалось!

— Рассказывайте, как было дело.

— Да ведь всё знаете, наверное, — отмахивается Камилов.

— А я вас хочу послушать… Говорите.

И он рассказывает. Так же подробно, как Завьялова. И всё сходится.

— Сколько мне дадут? — спрашивает Камилов. — Я ведь вам чистосердечно… Мог бы и промолчать…

А в тёмных глазах отчаяние.

— В салоне машины старались не наследить?

Он кивает.

— А следы всё равно оставили… Что ж вам не чистосердечно? Другого пути ведь и нет!

Камилов снова опускает голову.

— А насчёт срока наказания, — продолжаю, — так это не по адресу обратились. К тому же у меня к вам ещё несколько вопросов. Постарайтесь ответить так же «чистосердечно»… У вас в квартире изъяты не все деньги, похищенные в «Бирюзе». Где остальные?

Камилов долго молчит, потом с трудом зло выдавливает из себя:

— На знакомую потратил.

— На кого именно? Как?

— Серьги ей бриллиантовые купил…

И он рассказывает об Изотовой. Догадывается, что знаем о ней.

— А Нину, значит, в отставку?

Камилов горбится от вопросов, весь взмок. Но мне ещё надо вернуть его к истории с Ладыгиными, и я снова спрашиваю:

— Ну а что же вы о Пикулине не вспомнили? Отбывает срок парень, а мог бы стать отличным спортсменом. Интересовался, женились ли вы…

— Вы и об этом узнали?

— О чём? Расскажите!

И он опять рассказывает. Всё рассказывает! Под давлением улик, очных ставок, других доказательств его преступлений. Не успеваю записывать. А когда Камилова уводят, ещё долго с неприятным чувством вспоминаю его усмешки, недобрый взгляд.

Звонок телефона отрывает от невесёлых дум. Поднимаю трубку и слышу приглушённый голос Белова:

— Ну? Что у тебя?

— Всё в порядке, — говорю спокойно, — Завьялова и Камилов во всём признались.

— Вот и отлично! Теперь что ж — домой собираешься? Восьмой час вечера!

— Иду, Александр Петрович, иду! Если бы вы знали, как мне сейчас надо быть дома!

— Тогда не задерживайся!

В трубке раздаются гудки. Убираю в сейф бумаги и торопливо выхожу на улицу.

Ещё светит солнце, но воздух уже не такой жаркий, как днём. Взять бы сейчас с собой Елену и махнуть на реку. Вода, наверное, прелесть. А я ещё ни разу не искупался.

Но Лены нет дома.

— Пять минут как ушла, — говорит Екатерина Ивановна. — Надо же вам так разминуться!

— Одна ушла?

— Нет, со Славиком.

Жду Лену час, другой… И гнетущее чувство тоски и одиночества охватывает меня. В десять вечера осторожно прикрываю за собой дверь квартиры, спускаюсь по лестнице. Куда я иду? Зачем?

На улице меня охватывает тревога: Лена со Славиком! Неужели и впрямь снова теряю дорогого мне человека?.. Но я не хочу этого. Не хочу!

Я шагаю, сам не зная куда, ловлю взглядом редких прохожих, стараясь угадать среди них Лену… Если бы встретил её сейчас, то уже не отпустил бы от себя ни на шаг!..

Тёмная беззвёздная ночь всё плотнее обволакивает меня, и я благодарен ей, потому что никто не видит, как тру глаза: разве могут быть слёзы у мужчины, да ещё сотрудника милиции? Так, соринка, наверное, попала…

Понедельник не порадовал погодой. Весь вечер на автостраду валил густой, липкий снег. Под его тяжестью прогнулись провода, опустились к земле ветви чёрных деревьев. Зыбкий свет луны едва освещал раскисшую от слякоти ленту шоссе и окоченевшую, с непокрытой головой фигурку девушки у придорожного столба. Девушка была в короткой тёмной шубке и полусапожках. Когда из-за поворота, ведущего в город, вспыхивали фары автомашин, она на миг оживала и слабо вскидывала замёрзшую руку. Но машины даже не притормаживали, и она вновь отступала в рыхлый снег, зябко жалась к столбу.

Глазунов — плечистый молодой репортёр областной газеты — увидел её, как только старенький «москвич» редакции вырвался на прямую дорогу.

— Костя, подбросим? — спросил он шофёра.

Тот кивнул, но резко сбавить ход не рискнул: на холодном ветру асфальт леденел, покрывался скользкой коркой. «Москвич» прокатил ещё добрых три-четыре десятка метров, прежде чем остановиться, а потом мягко покатил назад.

— В чём дело? — вскинул кудрявую голову фотокор Губенко, до этого спокойно дремавший на заднем сидении. — Что это мы вдруг пятимся раком?

Глазунов кивнул в сторону спешившей к ним девушки:

— Возьмём попутчицей? Что с нас — убудет?

— Какая-нибудь «дальнобойщица», — недовольно буркнул Губенко. — Столько их развелось сегодня! — Но всё же отодвинулся к левой дверце, освобождая место.

Девушка живо уселась рядом, умоляюще прошептала:

— Только быстрее, пожалуйста!

Губенко хмыкнул, толкнул шофёра в плечо:

— Поехали!

Машина дёрнулась, неуверенно заскользила по обочине, и хозяин «москвича», в который уже раз подосадовал, что, несмотря на все старания, не смог раздобыть новую резину.

— Ничего, Костя, — подбодрил Глазунов. — Как-нибудь доберёмся. — Но и сам в душе посетовал на непогоду. Весна в этот год пришла необычайно ранняя, дружная. Ещё в середине марта вскрылась ото льда Волга, прилетели первые грачи. И вот на тебе — в первых числах апреля опять сыплет снег.

Он обернулся.

Девушка вжалась в угол. На вид ей было чуть больше двадцати. Впотьмах не рассмотришь. Не из-за любопытства, а чтобы успокоить её, спросил:

— Куда так торопитесь?

В этот момент дальний свет чужих фар ударил в заднее стекло «москвича» и чуть не ослепил Глазунова. Он невольно отвернулся.