В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук

Ни слова не говоря, я втолкнул ее в комнату и запер дверь изнутри. Снял рубашку, промокнув ею вспотевшее лицо. Потом развязал шнурок, на котором держалось алое непрочное одеяние. Настя была безучастна и покорна.

Я уже докуривал сигарету, когда Настя открыла глаза. Подкинул одну из двух рюмок, стоявших на столе. Та разбилась ровно по ножке и закатилась под тахту.

– Мне нужна моя электрическая бритва, – сказал я.

– Бритва перегорела.

– Тогда все, – сказал я.

– Сцена будет?

Я натянул на себя влажную рубашку и повернул ключ.

– Сцены не будет?! – переспросила Настя, торопливо похохатывая.

Выходя на лестницу, я услышал, что Настя плачет.

Старушки, сидящие у парадной, не узнали меня. Ерема, снимавший травой стружки с откупоренного фуфаря, сквозь меня увидел приближающегося милиционера и, аккуратно пристроив бутылку в кустах, принял вид загорающего. Постаревший Шарик даже не посмотрел в мою сторону. Улицы текли мне навстречу – ходьба почти не требовала усилий. В воздухе банно пахло прогретыми березами.

Мужик в ватнике боролся с листом кровельного железа, но оно все не давалось ему.

Навстречу мне бежал Сашка Бобрукин.

– Завтра на практику не идем, слышал? – крикнул он еще издалека. – Приезжают немцы – будем шпрехать. Скажи мне спасибо – отобрали всего десять человек.

– Данке. Что будем делать?

– Пошли погоняем. Там наши уже сколачивают команду на мусор.

Нашим выпало играть по пояс голыми, чтобы не путаться с противником.

– Поп – на ворота, – приказал Дергач, – у тебя дыхалка слабая.

Я стоял против солнца в черных очках Ирки Завариной. Дергач был великолепен. Я пропустил всего два мяча. Девчонки в перерыве обливали нас из шланга, и, конечно, мы победили. Минут за пять до конца покрышку пробило гвоздем, доигрывали дохлым – никто не хотел уступать.

В саду меня подстерегал Славка с трубкой от репейника и горстью бузины. Но я заранее набил карманы райскими яблочками.

– Ты что, офигел? – крикнул Славка, получив первый удар.

– Ладно, не хнычь, – сказал я, – давай лучше их порубаем.

От яблок еще больше захотелось есть.

– Ма, дай булки с маслом и песочком, – крикнул я, вбегая в комнату.

– Руки вымой сначала. А штаны – что ты с ними сделал? Сколько раз я тебе говорила не вставать на колени!

– Ма, ну дай булку.

Папа с соседом сидели на кухне и вспоминали войн у.

– Вот сейчас прокисшую картошку в помойку выбрасываем, – говорил папа, держа в руках картошку. – А я помню, между нами и ими неубранное картофельное поле. Мороз. Так мы каждое утро выбежим несколько человек на это поле, а они давай по нам из артиллерии. Кое-кто, конечно, там и оставался. Зато поле взрыхлено что надо. Похватаем картошку – и назад.

Я схватил булку и выбежал во двор. Близняшки уже доделывали песочный замок, поливали его водой. Потом мы набрали камней. Бах! Бах! И ногами его – ура-а-а!

Темно в саду. Один сумасшедший дядька в пальто гуляет и поет басом. Поп, наверное. В карманах у него всегда много конфет. Но все равно страшно, когда он поет.

– Ма-ма! – кричу я.

– Ну что ты, радость моя? Приснилось что?

Я люблю спать в маминых руках. Но она почему-то думает, что в кроватке мне лучше, и только поет, чтобы я заснул. Но спать не хочется. Хочется, чтобы мама подольше не уходила.

– Писать, – говорю я.

– Сам, сам, – приучает мама. – Вот тебе коврик под ноги.

– А я еще и…

Я сажусь на свой законный горшок и начинаю думать. Из приоткрытой печки несет теплом. Там только одна головешка осталась – остальное все разрушилось и превратилось в угли. Колено жжет. Я прикрываю его ладошкой.

А в радио что-то шумит и воет. Там, наверное, зима. И дядька в этой зиме говорит сам себе: «Только бы не заснуть, только бы не заснуть…»

Я прикрываю ладошкой колено и думаю, что вот вырасту большой, куплю самолет и полечу дядьку спасать.

Наш огород зарос высоким жилистым репейником, который отзлился уже своими липкими колючками, налюбовался фиолетовыми цветами и теперь превращает их в плодоносную вату, разносимую по округе неистовыми августовскими ветрами. Сорняки будто родились с сознанием людской неприязни и цепляются за жизнь истово.

Неукрепленные глиняные стенки колодца обвалились, и в них поселились лягушки. Старики жалуются, что и в их колодцах завелись какие-то вертуны – нет уже сил чистить и обновлять воду.

Дичают яблони в заброшенных дворах. Пустые дома и сараи, а также бывший телятник и бывшая школа по-старчески, кособоко клонятся земле и все более становятся доступны сквозному свету, поскольку окрестные жители разбирают их на подсобный материал.

Старики умирают. Полупьяные зятья зарывают их быстро, спеша жить дальше и не дав как следует попрощаться с покойником. Впрочем, бывает, что родственники так самозабвенно предаются горю, что глава волости сам строит гроб и сам созывает народ, чтобы по-людски похоронить соседа.

Однако те, которых еще носит земля, склоняют свои легкие тела над грядками: снимают огурцы и кабачки, подкапывают картошку, собирают красную смородину, обтрясают яблони, а по субботам затапливают баньку. Глядя на них, думаешь, что жизнь наша если и не счастливая и не вечная, то, во всяком случае, и побороть нас не так-то просто.

Аисты, несущие счастье, и правда в нашей деревне больше не селятся. Оказывается, для удобного устройства гнезда нужно каждый год подрезать верхушки больших деревьев. Но старики карабкаться к звездам уже не в силах. А счастье, в известной мере, прагматично. А счастье – это молодой долг. Разве что мы с сыновьями приедем следующей весной и подрежем верхушки. Пусть и у нас живут птицы.

Одинокий аист на пике покосившегося телеграфного столба – грустное зрелище.

Пока же от грибных дождей родятся не только грибы, но и двойные радуги. Не хлеб, конечно, но все же…

Время собирать камни, и время разбрасывать камни. Или наоборот. Скорее наоборот. Итоговая фраза по логике своей должна быть положительной. Сейчас все говорят, что пора уже собирать. В общем, понятно.

С камнями-то в нашем отечестве, во всяком случае, проблем нет. Так я думал. Теперь понял простое: если уж у нас возникает проблема, то она есть. Она стоит на твоем пути к счастью стойко и молчаливо, точно часовой. Бюрократически принципиальна, как чиновник, и неподкупна, как камикадзе.

Пошел искать булыжник, чтобы использовать его в качестве груза для грибов. Представлял, что уже шагов через пять передо мной откроется огромный выбор, не меньше чем на выставке народного хозяйства. Я буду выбирать придирчиво и капризно, а того, который наконец глянется, стану мыть в теплой воде с мылом, любовно, как младенца.