Любовник королевы - Филиппа Грегори

Собравшихся куда сильнее интересовали ответы Елизаветы морякам, парням-подмастерьям, старому крестьянину из какого-то центрального графства, нежели великолепие упряжи и шаг белой лошади. Когда будущая королева остановилась перед беременной женой купца и попросила, если у той родится сын, назвать его Генрихом, толпа зашлась в восторженном реве. Елизавета сделала вид, что оглушена рукоплесканиями. Она посылала воздушные поцелуи раненым солдатам, заметила старика, отвернувшегося, чтобы скрыть слезы, и сообщила всем, что это у него от радости.

Ни в тот день, ни когда-либо потом она не спрашивала Роберта, были ли все эти приветствия оплачены или же люди восторженно кричали из любви к ней. Хотя Елизавета немало лет провела, что называется, за кулисами, она считала себя главной на сцене. Ей было все равно, кем являются остальные: актерами или невзыскательными зрителями. Она жаждала только аплодисментов.

Как и многие представители династии Тюдоров, Елизавета хорошо умела разыгрывать спектакли. Она не просто улыбалась толпе. Каждый человек, видевший ее улыбку, считал, что внимание королевы обращено именно на него. Едва ли не на всех углах по пути следования Елизаветы Роберт умело расставил приветствующих ее представителей разных возрастов и сословий. У тех, кто смотрел это зрелище, возникало ощущение, что она вполне естественно останавливается то тут, то там, чтобы поблагодарить за добрые слова и пожелания. Главная цель была достигнута. Всем запомнилось ликование народа и лучезарная улыбка принцессы в тот судьбоносный для нее день.

Коронация совершалась на следующий день, в воскресенье. По замыслу Дадли Елизавете надлежало ехать в Вестминстерское аббатство в паланкине, поставленном на высокий колесный помост, который везли четыре белых мула. Возникало впечатление, что она плывет над толпой на высоте плеч. По обе стороны от помоста двигались лейб-гвардейцы в темно-красных мундирах. Перед мулами шли трубачи в алых нарядах. Сразу за помостом шагал сам Дадли – первый во всей процессии! – и вел под уздцы белую лошадь Елизаветы. Толпа, приветствующая женщину, которая вот-вот станет их королевой, замирала, видя сэра Роберта, его богатую, украшенную драгоценными камнями шляпу, смуглое, мрачноватое, но такое обаятельное лицо и породистую, горделиво выступающую белую лошадь, поводья которой он уверенно держал в руке.

Дадли улыбался, поворачивая голову в разные стороны, однако глаза под тяжелыми веками внимательно и настороженно оглядывали толпу. Ему было знакомо это обожание и гул приветственных голосов. Он успел познать и другое отношение к себе, когда его под крики, свист и улюлюканье вели в Тауэр. Тогда Роберт оказался вторым самым ненавидимым человеком в Англии, сыном первого, казавшегося простолюдинам настоящим исчадием зла. Толпа бывала такой же ласковой и податливой, как девушка, жаждущая любовной близости, однако на следующий день могла превратиться в покинутую женщину, брызжущую злобой и ненавистью.

Но сегодня народ обожал Роберта Дадли. Он был для них фаворитом Елизаветы и самым обаятельным мужчиной Англии, их любимцем, который совсем молодым попал в Тауэр как изменник, но вышел оттуда героем. Он пережил мрачные годы и уцелел. Точно так же спаслась Елизавета, да и они сами.

По прибытии в Вестминстерское аббатство красоту и безупречность процессии сменил такой же великолепный обряд коронации. Голова Елизаветы приняла корону, лоб – помазание елеем, а руки – скипетр и державу. Обряд совершал епископ Карлайлский, искренне уверенный в том, что через несколько месяцев он обвенчает Елизавету с самым набожным католическим королем во всем христианском мире. Эта уверенность наполняла его душу такой же искренней радостью. После коронации личный священник королевы отслужил мессу, на которой дарохранительница не поднималась и никто не преклонял колени перед лепешкой из пресного теста.

Выйдя из сумрачного зала аббатства на яркий дневной свет, Елизавета услышала приветственный гул толпы. Люди расступались, давая ей дорогу, а она неторопливо шла, позволяя каждому рассмотреть ее, запечатлеть в своей памяти. Она была королевой, стремившейся потрафить всем. Любовь подданных становилась бальзамом для ее души, врачующим раны всех тех лет, что она провела в вынужденном затворничестве.

Во время торжественного пира ей вдруг сдавило горло. Румянец на щеках свидетельствовал не о волнении, а о поднимавшемся жаре. Но ничто не заставило бы ее рано покинуть торжество. Венценосную особу ждал сюрприз. Двери зала распахнулись, и туда на коне въехал Роберт Дадли, давая понять всем и каждому, что отныне он является защитником королевы. Елизавета улыбалась ему, самому лояльному государственному изменнику, своему новому совету, половина которого лояльностью не отличалась, родственникам, вдруг вспомнившим о своей племяннице, волею судеб превратившейся из преступницы в законодательницу.

Елизавета не покидала зал до трех часов ночи, пока в дело не вмешалась Кэт Эшли. На правах бывшей гувернантки, не раз загонявшей будущую королеву спать, она шепнула Елизавете, что той нужно немедленно ложиться, иначе завтра ее величество станет клевать носом и валиться с ног.

«Боже, покарай ее смертью, едва она поднимется утром», – думала Эми Дадли, лежа без сна в далеком Норфолке и ожидая, когда длинная зимняя ночь сменится стылым рассветом.

Ночь муж Эми провел в объятиях и постели одной придворной дамы. Утром он проснулся, прекрасный как Адонис, мягко, но настойчиво расцепил руки, обвивавшие шею, оставил на губах, ласкавших его, прощальный, ни к чему не обязывающий поцелуй и поспешил на прием к королеве. Дадли надеялся застать Елизавету одну, однако опоздал. С нею уже находился Уильям Сесил. Они о чем-то сосредоточенно говорили, сидя за столиком, заваленным бумагами. Подняв голову, королева улыбнулась Роберту, но войти не пригласила. Ему пришлось подпирать стены передней, обшитые деревянными панелями, вместе с дюжиной других придворных, явившихся поутру к королеве с заготовленными комплиментами и обнаруживших, что Сесил их опередил.

Двери в комнату, где беседовали королева и ее советник, не были плотно закрыты. Хмурый Дадли попытался подслушать их разговор. Сесил вновь был одет в черное.

«Как писарь», – пренебрежительно подумал Роберт.

Однако писари не носили одежд из великолепного черного бархата и не шили их у дорогих портных. Камзол Сесила украшали тончайшие кружева, в которых утопала его шея. Окаймлением воротнику служили длинные блестящие волосы. Теплые, участливые глаза Сесила ни на мгновение не отрывались от оживленного лица Елизаветы. Он отвечал на ее порывистые слова о великом королевстве с той же самой спокойной неторопливостью, с какой прежде давал ей советы по наилучшему управлению загородными поместьями. Тогда только Уильям удерживал ее от глупых и опасных замыслов и теперь получал награду за эти годы преданного служения.

Елизавета доверяла Сесилу, как никому другому. Он мог давать ей советы, противоречащие ее желаниям, и она их выслушивала. Назначая его своим главным советником, королева взяла с него клятву: всегда говорить ей правду без страха разгневать или желания польстить. В свою очередь, Елизавета пообещала всегда прислушиваться к его словам и не обвинять, если даваемые советы будут противоречить ее желаниям. Более никто из членов Тайного совета не обменивался подобными клятвами с новой королевой. Впрочем, никто из них и не значил для нее столько, сколько Сесил.