Зачистка - Николай Иванов

— Ну что же, господа. То, что мы получили от договора по путепроводу, дает нам не только прекрасные финансовые возможности, но и теперь уже право диктовать свои определенные условия на будущих выборах в 1996 году. Если не среди нас сейчас, то в любом случае в кругу наших друзей, я не сомневаюсь, найдутся те политики, которые будут учитывать наши дальнейшие интересы. Так победим. Наше здоровье, господа.

Выпил первым, бросил бокал через плечо. Официанта, дернувшегося ловить его, осадил распорядитель банкета: господам на удачу, пусть бьется. И услышав звон разбитого стекла на асфальте, Борис Маратович потер свои короткие ручонки и, оглядев собравшихся, кивнул на тележки с подносами, за которыми затесался-таки шахматный уличный столик:

— Ну, а кто теперь со мной в шахматишки?

— «Ноль-четвертый», я — «Орион». Документы и два «двухсотых» у меня на борту.

— Дай Петрова.

— Он остался в ущелье, прикрывает взлет.

— …твою мать! Если с ним что случится, самолично лопасти тебе оторву.

— А без него мы бы не взлетели, огонь очень плотный. Но он сказал, что выйдет.

— Моли небеса, чтобы вышел. Что с «Ястребом»?

— Ушел.

— Та-ак… Ты понимаешь, что «зачехлить» его — личный приказ «Первого» и дело нашей чести?

— Понимаю.

— Ни хрена мы с тобой не понимаем. Конец связи»…

* * *

— «Синица», я «Ноль-четвертый». У меня в группе Петрова два «двухсотых».

— Твой Петров нам дает потерь больше, чем вся группировка!

— Но у него и результаты, как у всей группировки. Подыщите лучше замену выбывшим.

— Что я, рожаю их тут?

— Да поскребите по сусекам.

— Дожили: офицеров на войну по сусекам скрести… Ладно, поищем. Конец связи».

1.

— Ненавижу!

Счастливая, топнула от негодования. Тут же смутилась, вспомнив просьбу Олега во время предыдущей встречи: если соскучилась и хочется ко мне — топни ножкой.

«Топай сам», — не дала она тогда окончательного согласия на уговор.

Поймалась.

— Какая же ты зараза!

Обвила шею. Сама отыскала губы, успев лишь сладостно прошептать:

— Убью!

Стояли долго, пока по ногам не чиркнули тележкой: если пассажиры обходили их с равнодушным пониманием, то шнырявшим вдоль поезда носильщикам объезжать препятствие было недосуг.

— Почему ты меня все время обманываешь? Не стыдно?

— Смешно.

— Дерзишь? И почему я тебе верю?

— Потому что ты… А еще раз топнуть ножкой?

— Не буду! — топнула она поочередно двумя. — Какая я?

— Как крест на церкви — только молиться.

— А целоваться?

— Прочь! С дороги, — на этот раз их задели и едва не увлекли за собой перехваченные липкой лентой тюки, похоронившие под собой мчавшуюся под уклон тележку.

— Все меня обижают! А ты — в первую очередь. Зачем придумал какого-то Володю? Все, уходи, — вцепилась в куртку, зарылась лицом в ее мягкую фланель, отыскав местечко между пуговицами и знаками. — Я тебя не знаю, я жду у пятого вагона Володю в белом плаще. С гостинцами от тебя.

— Пойдем ждать вместе.

На самом деле потащил прочь от перрона — от брюхатых тележек носильщиков, от зазывавших почти даром отвезти в любую точку столицы бескорыстных таксистов-частников, от готовых всего лишь за монетку предсказать судьбу наичестнейших цыганок.

— Хочу гостинцев, мне обещали, — упираясь, капризно не соглашалась она.

— Чупа-чупс, — попросил Олег у лоточницы.

Развернул на ходу фонарик на палочке, но карамельку сунул себе в рот.

— Эти конфеты для твоих зубок вредны.

— Какая же ты гадина! — дотянулась, ударила по спине сумочкой. — И совсем не любишь меня. И не поцеловались еще.

Как хотелось — не получилось. Это на перроне, при встрече или проводах, окружающие спокойно воспринимают любое проявление чувств. Но отойди чуть в сторону от вокзала, и ты со своими эмоциями — уже объект насмешек или зависти. Если не хуже: проходившая мимо монашка, молча упрекая их в бесстыдстве, принялась истово креститься.

А они не нехристи — они просто сумасшедшее количество времени не виделись!

Но все равно перешли на тайнопись: он топнул ногой, и она, кивнув для пущей убедительности, тоже. Он демонстративно закатил глаза: надо подумать. Она сжала кулачки: все-таки я тебя когда-нибудь точно убью. Сдернул покаянно с головы черный берет морского пехотинца, сложил в мольбе руки: только не сейчас. Взгляд в сторону: ты мне вообще не нужен!

— А я и не к тебе, может быть, приехал, — Олег вновь залихватски водрузил берет и демонстративно уставился на блестящую, туго натянутую куртку на ее груди.

— Вот так всегда! Всю жизнь они у меня в конкурентках.

— Зато тебе — утешительный приз. В каком? — он поднял руки, открывая путь к подарку.

Она нырнула сразу в оба кармана. Ничего не найдя в них, застонала от возмущения и заколотила кулачками по груди.

— Все, так жить нельзя. Дружим только семьями, целуемся только щечками.

Он в ответ опустил к ногам дорожный пакет, принялся дышать на свои руки. Согрев, взял ее раскрасневшееся от морозца личико в ладони.

— Как же я люблю тебя!

Знал, что в ответ промолчит, что эха не случится — никогда за два года знакомства она не повторила подобного хотя бы в шутку. Видел, чувствовал, что душой рвалась к нему, телом ластилась, но едва звучало его откровение — гасла. Он знал причину и она, собственно, заключалась в нем самом: он не звал к себе. Уверен — пошла бы. Не сомневался — обоим стало бы стократ лучше и покойнее. До сегодняшнего дня загвоздка была в малом — в его семье, но нынче все наконец-то решилось. Так что есть и сюрприз, и подарок, но только — в другом кармане…

— Лена!

Ее вроде никто не должен был увидеть на Ленинградском вокзале, но уж что-что, а запросто встретить знакомого в многомиллионной Москве — этим восьмым чудом света столица славилась всегда.

Нет, звали не ее, но они поспешили в метро, в этот спасительный подземный круговорот, который сам прижмет к тебе любимого человека, даст возможность побыть среди сплюснутых тел наедине и еще привезет в нужное место.

— К бабушке?

Лена на мгновение задумалась, но даже если бы и вздумала возразить, не имела никаких шансов пойти против течения. К бабушке, только к бабушке, вниз по эскалатору.