Мотылек - Поппи Адамс

Я вновь просыпаюсь – уже во второй или даже в третий раз за сегодняшнюю ночь. Возможно, я даже и не спала в полном смысле этого слова. Ночи для меня – бесконечная череда пробуждений, полупробуждений и блужданий по коридору в поисках сна. Я боюсь начала ночи, потому что знаю, какой длинный бессонный путь мне придется пройти за следующие восемь часов. Больше всего меня огорчает отсутствие какой-нибудь четкой структуры и полная непредсказуемость: я то лежу неподвижно, убеждая себя, что я не совсем проснулась, что пока еще нахожусь во власти сна и могу вновь погрузиться в него, отгородившись от всех беспокойных мыслей; то встаю с кровати и меряю шагами коридор, пытаясь вызвать усталость, которая сама собой приходит ко мне днем; или же стараюсь утомить себя не беспокойством по поводу бессонницы, а другими мыслями.

Некоторое время назад я услышала удар колокола, более громкий и четкий, чем когда-либо ранее, – и сейчас он повторился, хотя я не могу сказать, действительно ли он прозвучал. Иногда во время бури я слышу наш колокол, хотя он расположен в противоположной части дома, – не звучные удары, как у гонга, а далекое беспорядочное звяканье языка о края колокола. Иной раз этот звук слышится мне во сне или когда воздух снаружи спокоен и неподвижен. И тогда я понимаю, что это не колокол, а слабый неумолчный звон у меня в ушах, отзвуки того памятного удара, не смолкающие у меня в голове с одиннадцати лет, отступая, но никогда не прекращаясь полностью, не позволяя себе угаснуть. Удара, который прозвучал, когда Виви падала с колокольни.

Слышать его невыносимо. Это настоящее мучение – не знать, раздается звук у меня в голове или на ветру бьется настоящий колокол… Я нахожу утешение в приятных, позитивных мыслях: напоминаю себе о своих сильных сторонах, об известности, которой я достигла. Я уже говорила вам, что я стала довольно знаменитым – да просто знаменитым – ученым?

Сегодня выдалась особенно беспокойная ночь. Во-первых, я проснулась, чувствуя себя изнуренной, – как будто сон и отдых лишь усилили мою усталость. Во-вторых, мои мысли заполонила череда давно забытых воспоминаний и образов, которые каким-то образом пробились на поверхность сознания и встали у меня перед глазами. Обычно я не живу прошлым. Я всегда считала, что стоит позволить прошлому занять в твоей жизни место, большее, чем это нужно для повседневных забот, и ты уже не сможешь противостоять старости. Но должна сказать, что после приезда Вивьен мне постоянно вспоминаются события, произошедшие полвека назад, и они для меня сейчас более ярки и четки, чем то, что я делала на прошлой неделе, – словно бы ее присутствие вдохнуло в память о прошлом недостающую храбрость. Ко мне возвращается память о событиях, о которых я ни разу не вспоминала с тех пор, как они произошли. Это все пустяки, мимолетные, малозначительные эпизоды, но они требуют моего внимания, толпятся в моей голове, путаются и переплетаются. Мое детство, родные, школа… Карточные игры, в которые я играла с доктором Мойзе и о которых напрочь забыла, – эти игры он придумывал сам… Не могу сказать, происходило это наяву или во сне, но воспоминания о них вдруг принялись меня изводить. Мне кажется, что мы играли с ним часто, в разное время и в разных местах: то на кухне, то на солнечной лужайке под домом, то в зале (а за окном – ливень или снег), то на диване в библиотеке, где я сидела, закутавшись в плед… Я никогда не говорю об этом, но игры довольно скучные, и Виви не позволяют в них участвовать. Это наше с доктором личное дело – моей сестре даже не разрешено быть зрителем. Мама приносит мне печенье, ерошит мои волосы, заглядывает мне через плечо.

Я знала, что доктор Мойзе считает меня неважным игроком, но, тем не менее, он получал от этих игр намного больше удовольствия, чем я.

Мне кажется, что Вивьен вернулась домой уже много лет назад – а ведь она приехала лишь вчера в полдень, если быть точной, пятнадцать часов и тринадцать минут назад. За ночь я слышала ее раза два. Я уверена, что слышала, как она идет в кухню, а некоторое время спустя засвистел чайник – судя по всему, она решила выпить чашечку. Я уже знаю, что она предпочитает чай с молоком. Я не терплю такого чая – он напрочь утрачивает хоть какое-то подобие цвета. Мне пришло в голову, что Вивьен, как и меня, по ночам мучает бессонница, и не исключено, что однажды мы встретимся во время наших ночных прогулок и обнаружим у себя еще одну общую черту. Скрюченные пальцы и ночные блуждания. Но точно мне известно лишь то, что в 12:55 по моим часам она встала, чтобы выпить чаю, а в 3:05 пошла в туалет – вернее, вышла из него. Во второй раз я не услышала, как она встает, но зато уловила шум воды в трубах после того, как она смыла за собой.

Я беру электронные часы, которые стоят на тумбочке рядом с кроватью, и нажимаю на кнопку, чтобы подсветить экран салатного цвета. Уже три минуты шестого. Мое лицо заливает отвратительный люминесцентный свет – хотя само по себе это изобретение очень удобно. Начиная с половины пятого я чувствую себя бегуном, который вырвался на финишную прямую, – вскоре я увижу и услышу рассвет, и можно будет встать навстречу новому дню. Но до этого времени я всегда стараюсь отогнать от себя все связанное с моим сознанием, – иначе ночь будет казаться бесконечной.

Возможно, я уже говорила, что очень бережно отношусь ко времени. Раньше этого во мне не было, но, постарев, я поняла, насколько оно важно. Придерживаться времени, знать, который час, жить по времени… Я живу по времени. По времени и по распорядку. Все на свете живет по распорядку, и людям тоже следует соблюдать его. Я обнаружила, что в большинстве случаев порядок имеет определенную связь со временем.

Часов у меня шесть: наручные на левом и правом запястьях (электронные на левом, стрелочные на правом), часы на тумбочке рядом с кроватью, часы на кухне, а также напольные и настольные часы в холле (и те и другие отстают – иногда минуты на четыре за неделю, – и каждый понедельник я поправляю их). Мне нравится быть уверенной в том, что когда бы я ни захотела узнать точное время, мне легко будет это сделать – если же это невозможно, я начинаю нервничать. Я волнуюсь, что в любую минуту может появиться Майкл, и успокаиваюсь, лишь определив, который час. Он приходит примерно раз в две недели, и я даже не всегда с ним встречаюсь. Майкл бывает только в той части дома, которая выложена плитняком, – на кухне и в кладовых, – и всегда заходит через задний двор. Парадного входа он почему-то избегает. Это правило установила не я, и если я отдыхаю на втором этаже, то могу его и не услышать.

У всех есть свои тараканы в голове, особенно если вы уже в таком возрасте, как я. Когда приближается старость, некоторые люди начинают бояться одряхления, другие – неподвижности, потери памяти, путаницы в голове или безумия. Я же боюсь безвременья, отсутствия хоть какой-то структуры в моей жизни, бесконечного «сейчас».

В комнате немного светлеет, и я уже различаю немногочисленную обстановку: покрытый полосами сосновый шкаф с четырьмя выдвижными глубокими ящиками, где хранится моя сменная одежда; тумбочку красного дерева с одним ящичком, с которой уже почти слез весь шпон; старое плетеное кресло-качалку, накрытое белой подушечкой, когда-то полосатой, бело-зеленой. Кресло стоит у двери в ванную, но смотрит на стену, – я использую в качестве опоры его высокую спинку, если утром чувствую себя настолько плохо, что не могу преодолеть путь от кровати до ванной без остановок. Помимо перечисленных предметов в комнате есть только огромная дубовая кровать, на которой я сплю, – она перешла ко мне от родителей. По высоте кровать доходит мне до пояса, а вместо обычных ножек у нее готические звериные лапы.