Принцесса из собачьей будки - Елизавета Ланская

Коля Семечкин по кличке «Пикассо» раз пятьдесят, наверное, стирал ластиком не нравящийся ему контур. Не выходил у него образ Христа, никак не выходил. Замахнулся он на такую картину не случайно — видел на недавней экскурсии в монастыре икону Спасителя. Так запало в сердце это все, что рискнул Коля нарисовать нечто подобное. Вообще ему очень нравилось рисовать, запечатлевать виды природы, того, что вокруг. Не раз тринадцатилетний мальчик выигрывал конкурсы или становился призером, и если бы ни это, он, наверное, не решился бы на столь рискованный эксперимент.

Сейчас он чувствовал себя увереннее, знал, что рисовать — это его дело, его занятие, и он должен учиться, совершенствоваться. Правда, не все ребята в интернате понимали его увлечение, но Коле было плевать, честно говоря. А в свете последних событий разговоров было только о новенькой дикарке-девочке, которую поселили в соседнем корпусе. Все его друзья убежали смотреть на незнакомку, а он остался рисовать. Однако побыть наедине с создаваемым образом не получилось, потому что в комнату влетел Митя Жидков.

— Пикассо, чего ты тут завис опять над каракулями своими? Пойдем смотреть лучше на новенькую! Говорят, она такая странная, даже лает. Наверное шизанутая!

— Не хочу я смотреть ни на каких шизанутых, отстань, Жидкий! — не поднимая головы от ватмана отозвался Колька.

— Эй, ты чего? От коллектива отрываться не принято у нас, ты же знаешь!

— Знаю, — отозвался тот, проворчав что-то непонятное себе под нос. Затем он поднялся с пола, убрал краски и собирался сложить аккуратно в тумбочку другие принадлежности, но товарищ нетерпеливо махал ему рукой, пришлось бросить все прямо так.

Обычно ходить в другой корпус к девочкам разрешалось до девяти часов вечера, в другое время строго следили за тем, чтобы в комнатах не было посторонних. Комнаты или «кубрики», как их называли на местном жаргоне, вмещали в себя человек десять, бывало и меньше. До запрещенного времени можно было свободно ходить из корпуса в корпус, никто не препятствовал, но когда ватага мальчишек разного возраста прошлась по коридору девичьего корпуса, воспитатели просто обалдели.

— Тааак, куда намылились, хвосты навострили? — преградила им дорогу старшая воспитательница, подрагивая телесами, готовыми вот-вот вывалиться наружу из тесной служебной формы.

— На новенькую глянуть, запрещается что ли? Может мы все свататься пришли! — отозвался один из ребят.

— Хороши, женишки! Женилка-то выросла хоть? — осведомилась воспитательница-гора.

— Можем продемонстрировать, — хохотнул кто-то из старших.

— Ой, спасибо, такого мне не надо! Идите уж, а то сейчас устроите мне тут разгром от недовольства, как навалитесь всей гурьбой. Только не входите внутрь, через стекло в двери смотрите, поняли?

Тут и там послышались отклики согласия. Процессия двинулась дальше, и через минуту то один, то другой мальчик заглядывал в одиночную палату, где содержалась Оксана. Выглядела она растрепанной. Платье, которое она не позволяла снимать с себя, порвалось снизу и подмышкой. Под глазами были синие полосы от недосыпа и отсутствия свежего воздуха. Некогда беленькие гольфики теперь превратились в серые от грязи. Как она прибыла, так и оставалась в том же самом и не думала переодеваться в чистую одежду. Взгляд малышки был устремлен в стену перед собой, словно вместо облупившейся штукатурки там можно увидеть нечто интересное. Хотя, судя по грустному выражению лица, а вернее — даже по никакому, можно было понять, что высматривает Оксана в стене картины не самые интересные.

А тем временем мальчишки и девчонки, словно на диковинную зверюшку, смотрели на новенькую. В их числе были Коля и Митя. «Как смахивает на бомжиху! Даже они выглядят прикольней», — комментировал Жидкий. Пикассо на отзывы друга не отзывался, он замер. В буквальном смысле слова. Оставалось только рот от удивления открыть. Такая Оксана показалась ему несчастная, одинокая, тут кто хочешь, с ума сойдет. И пришла в голову Семеч-кина неожиданная мысль: он нарисует портрет этой девочки, но только вот не в таком виде как сейчас, а в счастливом, рядом с ней дом выстроит или еще чего изобразит, что ей захочется самой. Будет она на себя довольную поглядывать и тоже счастливей становиться, будет стремиться к этому. Заодно и проверит на практике Колька идею о том, что если то, что мечтается, выразить на бумаге, то это непременно исполнится. Как-то заумно это Рената назвала еще: не то матрастизация, не то сатисфакиця!

Рената — это, пожалуй, единственная девчонка, с которой интересно было дружить, потому что никогда не знаешь, что придет в ее рыжую кудрявую голову. Честно сказать, Коля бы и рисовать-то не стал, если бы однажды не познакомился с этой непоседой. Ей вздумалось, видите ли, на обеде пуляться в соседа по столу фрикадельками из супа. Во время очередного броска сосед, уже наученный горьким опытом, успел отклониться, так что «заряд» угодил прямиком Коле за ворот рубахи, потому как сидел в то время Семечкин как раз позади страдальца — соседа. Так вот и стали с тех пор Коля с Ренатой делиться друг с другом не только фрикадельками, но и обеденным столом, и всякими задумками, радостями и печалями. Только сейчас, не понятно отчего, Коле не хотелось говорить Ренате о своей идее. Показалось, что подруга может не понять. Стоит среди девчонок сейчас и шутит над новенькой. Нехорошо это, обидно. По крайней мере, Колю бы точно обида взяла, если бы над ним так подшучивали. Правда заступаться Семечкин за незнакомку не поспешил, потому как это только организовало бы новую волну насмешек, как землетрясение рождает на воде цунами.

Вместо этого Коля стал тихонько приходить в редкие часы отдыха от занятий — трудовых и учебных — к Оксаниной двери, за стеклом которой все просматривалось, или наблюдал за незнакомкой во время ее выхода на прогулку. Гуляла она всегда с воспитателем, в компании ребячьи не входила, так что, подойти к ней было несложно. Только вот Коля отчего-то робел, не знал, как она отреагирует на его дружеский шаг. Решил дождаться окончания работы над портретом, а потом подарить и завести знакомство.

Образ Христа пришлось отложить, чтобы не исказился образ Оксаны, потому что рисовал юный художник по памяти. Тщательно прорисовывал все детали, контуры, выбирал цвета. Скудность палитры скрыть было невозможно, а потому Коля решил изобразить девочку без излишеств: в солнечном свете на поле, где много одуванчиков. И так выходило интересно, будто солнце наверху, над головой, и солнце под ногами, а среди всего этого сияния стоит незнакомка. На портрете она выглядела счастливой. Хоть и не видел Коля, как девочка улыбается, но представлял, что улыбка должна быть ей очень к лицу, потому что хмуриться ей точно не шло.

Через две недели картина была готова. Оставалось подарить ее той, ради которой все это затевалось. Семечкин, как истинный творец, удовлетворен своей работой не был, потому что, как говорится, нет придела совершенству, но все-таки надеялся в душе, что подарок Оксане понравится.

В назначенное время, а вернее — когда образовалась свободная минутка, Коля пришел к комнате девочки. К ней никого по-прежнему не подселяли, и она как обычно в полном одиночестве лежала на кровати, свернувшись калачиком как-то по-собачьи. Передать картину можно было только одним способом — просунуть в щель под дверью, которая на Колину удачу здесь имелась. Никогда бы раньше он не подумал, что пространство между дверью и полом так порадует его, так понадобится. И только мальчик хотел передать свое творение, как увидел идущую по коридору Ренату. Она махала другу рукой в знак приветствия.