Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса - Филиппа Грегори

— Я надену черный плащ с капюшоном, — упрямо сказала я.

— Нет, только мой новый головной убор, украшенный самоцветами! — возмутилась мать. — Ты вскоре будешь его женой, королевой Англии, зачем же тебе выглядеть как его домоправительница? Или как монашка — вроде его матери?

— По-моему, именно это и должно ему нравиться, — быстро возразила я. — Разве ты этого не понимаешь? Ему и должны нравиться девушки, похожие на монахинь и так же скучно одетые. Ему не доводилось бывать у нас при дворе; он никогда не видел, как изящно одевались наши придворные, не видел, как танцуют красивые дамы в изысканных бальных платьях, не видел наших чудесных балов. Он всю жизнь проторчал в Бретани и жил как какой-то бедняк, а все его общество составляли горничная да экономка. Он перебирался из одной жалкой гостиницы в другую, а если и приезжал в Англию, то все свое время проводил с матерью, которая не только одевается как монахиня, но и страшна, как смертный грех. Нет, мама, я должна выглядеть скромной, а не величественной.

И мать, прищелкнув пальцами и как бы сердясь на себя, воскликнула:

— Да, это я не додумалась! Ты совершенно права! Верно! Ступай скорей! — И она слегка подтолкнула меня в спину. — Да поторопись! — И она сквозь смех прибавила мне в спину: — Но уж тогда и вести себя постарайся как последняя простушка. И если тебе при этом удастся не выглядеть самой красивой девушкой в Англии, я скажу, что ты просто великолепно справилась со своей ролью!

Я поспешила к себе. Мальчик-истопник прикатил в мою спальню огромную деревянную бочку, а потом стал сновать туда-сюда с тяжелыми кувшинами, полными горячей воды, которые у дверей передавал моим служанкам, а уж они наполняли бочку. Мыться пришлось второпях; я быстро вытерлась и, высоко закрутив узлом влажные волосы, засунула их под остроконечный капюшон своего черного плаща; капюшон я низко спустила на лоб, и он ниспадал у моего лица двумя широкими складками. Разумеется, прежде я надела чистую нижнюю рубашку и свое зеленое платье; Бесс металась вокруг меня и в итоге так туго зашнуровала мне лиф, что я почувствовала себя связанной курицей, предназначенной на продажу. Наконец я сунула ноги в изящные туфельки и повернулась к ней; она с улыбкой оглядела меня с головы до ног и сказала:

— Прекрасно! Вы чудесно выглядите, ваша милость.

Я взяла ручное зеркальце и увидела в кованом серебре нечеткое отражение собственного овального лица с темно-серыми глазами. От горячей воды я разрумянилась и действительно выглядела очень хорошо. Я изобразила легкую улыбку — уголки губ чуть изогнуты кверху, на лице абсолютно пустое выражение, в глазах ни малейшего проблеска счастья. Ричард много раз повторял, что я самая красивая девушка, какая когда-либо рождалась на свет, что стоит ему взглянуть на меня, и в нем тут же вспыхивает огонь страсти. Он твердил, что у меня идеальная кожа, что мои косы доставляют ему несказанное наслаждение, что лучше всего ему спится, когда он зарывается лицом в мои светлые волосы. Вряд ли мне еще когда-либо в жизни доведется услышать такие слова, думала я. Да я, собственно, и не ждала этого. Я уже не надеялась, что снова почувствую себя красавицей. Они закопали в той безвестной могиле не только мою любовь, но и мою радость, мое девичье тщеславие, и мне казалось, что мне никогда уже не придется испытать подобные чувства.

Двери спальни внезапно распахнулись, и Анна, запыхавшись, возвестила:

— Он здесь! Въезжает во двор в сопровождении четырех десятков человек. Мама говорит, чтобы ты сразу шла вниз.

— А где Маргарет и Эдвард? Их отвели в классную комнату?

Она кивнула.

— Да, и они знают, что вниз им нельзя.

И я стала спускаться по лестнице, ровно и высоко держа голову, словно на ней уже красовалась королевская корона, а не плотный черный капюшон; душистые стебли тростника шуршали под подолом моего зеленого платья. Высокие двойные двери распахнулись, и Генрих Тюдор, завоеватель Англии, только что обретший корону, и убийца моего счастья, вошел в просторный зал, а я остановилась на ступеньке и смотрела на него сверху вниз.

Моей первой мыслью было: слава богу, что он оказался совсем не таким, как я ожидала! Много лет я жила с пониманием того, что где-то существует упорный претендент на королевский трон, который только и ждет возможности вторгнуться в Англию; из-за этого Генрих превратился в моем восприятии в некое ужасное существо, в чудовище, страшнее смерти. Ходили слухи, что во время битвы при Босуорте его охранял некий великан, и мне почему-то казалось, что и сам он тоже должен быть великанского роста. Но молодой мужчина, вошедший в зал, был довольно хрупкого сложения, высокий, худощавый; на вид ему было около тридцати, походка энергичная, но лицо несколько напряженное; волосы у него были каштановые, глаза карие и как бы чуть прищуренные. И я впервые подумала о том, как это, должно быть, тяжело — провести всю жизнь в ссылке и, даже завоевав свое королевство, понимать: твоя победа буквально висела на волоске и ты обрел ее исключительно благодаря предательству тех, кто во время решающего сражения переметнулся на твою сторону. Как тяжело сознавать, что большинство твоих подданных отнюдь не рады тому, что в том сражении победил именно ты, а женщина, на которой тебе придется жениться, любит не тебя, а твоего убитого врага, который и был законным правителем этой страны. До этого мне казалось, что я увижу перед собой человека, празднующего свою победу, но тот, кто стоял предо мной, был скорее грустен и задумчив; он явно был потрясен странным вывертом судьбы, жарким августовским днем приведшей его к победе благодаря змеиной неверности бывших союзников Ричарда. По-моему, он даже не был до конца уверен, на его ли стороне Господь.

Я помедлила немного, остановившись на лестнице и крепко держась за холодные мраморные перила, и даже чуть наклонилась, чтобы лучше разглядеть стоявшего внизу Генриха. Его рыжевато-каштановые волосы уже начинали редеть — сверху мне это было хорошо видно, особенно когда он снял шляпу и низко склонился над рукой моей матери, а потом выпрямился и улыбнулся ей; вот только в улыбке его не было ни капли тепла. Он выглядел несколько напряженным, но явно держал себя в руках; впрочем, это было вполне понятно: ведь он пришел в дом к самым ненадежным своим союзникам. В былые времена моя мать то поддерживала его в намерении свергнуть Ричарда, то выступала против него. Кстати, она сама послала своего сына Томаса Грея служить у Генриха при дворе, желая оказать ему поддержку, но затем сама же и отозвала Томаса домой, поскольку у нее зародились подозрения, что мой брат, принц Эдуард, был убит по приказанию Генриха. По всей вероятности, сам Генрих так и не понял, враг она ему или союзник, и, разумеется, до конца ей не доверял. Как, впрочем, не доверял он и всем нам, «этим двуличным принцессам Йоркским». И, должно быть, более всего опасался моей бесчестности и неверности.

Он очень легко коснулся в поцелуе кончиков пальцев моей матери, словно показывая этим, что и от нее, и от всех нас не ожидает ничего, кроме притворства. Затем, невольно следя за ней взглядом, посмотрел наверх — и увидел на лестнице меня.

Он сразу понял, кто я такая, и я приветливо ему кивнула, как бы говоря, что и я его узнала и понимаю, что именно за этого человека мне предстоит выйти замуж. Думаю, со стороны мы были больше похожи на двух незнакомых людей, согласившихся вместе совершить не самое приятное длительное путешествие, чем на двоих только что встретившихся после разлуки влюбленных. Всего четыре месяца назад я была любовницей его заклятого врага и по три раза в день молила Бога о поражении Тюдора. Всего лишь вчера он спрашивал у своей матери совета, нельзя ли ему избежать брака со мной. А мне вчера ночью снилось, что этого жениха у меня вообще нет, и я проснулась, мечтая, чтобы сейчас был канун битвы при Босуорте, и ничего еще не было решено, и Генрих вторгся бы в нашу страну только для того, чтобы встретить здесь свою смерть. Но он выиграл битву при Босуорте, и теперь ему некуда было деться от обещания жениться на мне, да и я никак не могла нарушить обещание, данное моей матерью его матери в том, что я непременно стану его женой.