Мост через бухту Золотой Рог - Эмине Севги Эздамар

Приехав к себе домой в общитие, я сразу побежала в душевую — посмотреть в зеркало на свою спину. Багрово-бурый ожог. Чулки Резан и Гюль все еще висели на бельевой веревке, я снова выстирала свои и повесила рядом. Резан и Гюль в общитии не было, однако томик Чехова, который Резан читала, валялся на ее койке. По-прежнему лил дождь, и под его сеющейся пеленой наша улица Штреземана выглядела теперь иначе, чем под пеленой снега. Снег сообщал облику города нечто вроде милосердия, и я уже привыкла к его снежной доброте. Он падал медленно, тихо, так тихо, что и ход времени, если ты как раз писал письмо или пришивал пуговицу, казался мягче и тише. Дырочки в пуговице, нитка, иголка, белый лист бумаги и бегущий по нему грифель карандаша — все сулило покой, когда на улице падал снег. Пар кипящей воды на кухне, пар от воды, плещущей по голым телам в душевой, — все казалось каким-то образом связано с этим снегом. Ты видел снег за окном, видел предметы вокруг себя — сковородки, кастрюли, мыло, столы, покрывала, обувь на полу, книгу на койке. Снег внушал уверенность, что мы родились вместе с ним и будем жить с ним всегда. Будем мыть на кухне сковородки, пока на улице идет снег, будем выбивать покрывала, пока на улице идет снег, будем спать, пока на улице идет снег, и когда проснемся, первое, что мы увидим на улице, будет опять-таки он, снег. Мы будем видеть его из окошка автобуса и из окошка цеха на радиозаводе, он будет сыпаться в черную воду каналов, покрывать белым пушком головы уток. Когда мы уезжали на завод делать там радиолампы, в снегу возле общежития оставались наши следы. Снег мог обнять тебя всего и тишиной расширить вокруг тебя зону свободного пространства. И вдруг снега не стало. «Может, мне только приснилось, что мне прижгли спину сигаретой, — подумала я, — может, это просто оттого, что снег исчез?» Я снова пошла в душевую, еще раз посмотрела на свою спину — нет, багрово-бурое пятно ожога никуда не исчезло, а с моих свежевыстиранных чулок капала вода. Чулки Резан и Гюль висят уже вторые сутки. Как же не хотелось оставаться одной в комнате! От линолеума на полу веяло холодом, и сейчас, когда дождем смыло снег, стало видно, какие темные у нас коридоры. Часы на стене тонули в серой дымке, столы изнывали на своих тонких ножках, на улице дождь вовсю поливал мусорный бак, вместо того чтобы заботливо укрыть его, как укрывал и окутывал снег. Я села в душевой под чулками Резан и Гюль и стала ждать.

Резан объявилась вместе с нашим комендантом — коммунистом, Голубкой, Ангелом, Поль и Атаманом.

— Сладкая моя, где ты была? — спросил меня наш комендант-коммунист.

Я понятия не имела, где именно я была.

— В Берлине, — ответила я.

У Атамана голова была в крови. Все пошли к умывальнику, включили воду и велели Атаману держать голову под струей. Кровь вместе с водой стекала в раковину, а Атаман приговаривал:

— Хотели до звездно-полосатого добраться…

В тот день немецкие студенты хотели организовать демонстрацию протеста против войны во Вьетнаме, но главный шеф всего университета сказал: «Пожарная инспекция не разрешает». Тогда все направились в сторону центра, к зданию, на котором развевался американский флаг со звездами и полосами. Студенты кричали: «Янки, вон из Вьетнама!» Некоторые надумали приспустить американский флаг, но полиция пустила в ход дубинки. Атаману тоже досталось. Он шутил:

— Хотел до американских звезд дорваться, но, когда дубинкой по башке получил, мне уже и своих звезд стало достаточно.

На следующий день в газетной витрине красовался заголовок: «Бунт невротиков». Это я легко заучила, слово «невротик» и в турецком языке имеется. Так и звучит — невротик. В заводском туалете женщины по-прежнему курили, прислонившись к кафельной стене, но все чаще произносили слово «шпана». Это же слово я нередко слышала теперь и в хлебной лавке. Как обычно, хлеб из рук старухи — булочницы переходил в руки покупателей, но и слово «шпана» переходило из уст в уста. Наш комендант-коммунист сообщил:

— Среди студентов есть арестованные, семьдесят четыре человека.

В комнатенке нашего коменданта-коммуниста в эти вечера было накурено куда больше обычного. Он курил сигареты одну за одной, сжигая их до самого фильтра, и все говорил и говорил с Атаманом до одурения. Когда ночь уже клонилась к рассвету, Голубка, встав у него за плечами, массировала ему шею и приговаривала, словно птичка: «Цик-цик-цик» — это она ему давала понять, что спать пора. Наш комендант-коммунист, не поворачивая головы, бросал ей: «Ложись спать, Голубка моя», — и продолжал говорить с Атаманом.

Ангел и Голубка лежали на кровати у них за спинами прямо в платьях и так и засыпали, глядя на своих без умолку говорящих мужчин. А утром в мятых после такой ночевки платьях садились вместе с нами в автобус.

Как-то в субботу утром наш комендант-коммунист крикнул на весь коридор:

— Сладкие мои! — Несколько сладких выглянули из своих комнат. — Кто пойдет со мной?

Мы, трое девчонок, и еще несколько сладких в придачу, потащились вслед за его спиной в центр города в турецкое студенческое объединение. В ту субботу студенты должны были выбирать себе нового председателя объединения, наш комендант — коммунист имел на примете одного парня и хотел, чтобы выбрали его. Нам он сказал:

— Сладкие мои, раскройте глаза и смотрите в оба, что сейчас будет.

Мы, трое девчонок, послушно раскрыли глаза и стали смотреть в оба на приятеля нашего коменданта-коммуниста, которого надо было чтобы выбрали, и на его противника, которого все называли «Мобил», потому что отец его, большая шишка в Стамбуле, был представителем этой фирмы в Стамбуле. Мобил, выглядевший этаким молодым Онассисом, пришел с двумя дружками. Все трое выглядели просто шикарно и тоже сразу раскрыли глаза, обнаружив нас, трех девчонок, и заговорили с нами. Хоть объединение было и студенческое, но курили студенты ничуть не меньше, чем рабочие в рабочем объединении, — все дымили, словно в старом французском фильме. Приносили стулья, расставляли их рядами и, не выпуская сигарету изо рта, начинали друг с другом спорить. На один из стульев уселся наш комендант-комму — нист, места рядом с собой он занял для нас. Но мы по-прежнему трепались с Мобилом и двумя его дружками. Эти сели так, чтобы рядом с каждым был свободный стул. Ну, мы, девчонки, и плюхнулись на эти стулья и теперь выглядели со стороны как три влюбленные парочки на киносеансе.

Наконец какой-то студент, который хотел, чтобы председателем выбрали Мобила, встал и произнес речь. Он сказал:

— Нам, турецким студентам, надо смотреть на берлинское студенческое движение, как смотрят туристы, вооруженные хорошим фотоаппаратом. Нам надо все в точности фотографировать, но самим на этих фото ни в коем случае не засвечиваться. Для нас, турков, все это еще крайне несвоевременно. Ведь вон, даже ректор Берлинского университета сказал в «Шпигеле»: «Знай я заранее, во что все это выльется, ни за что бы не согласился баллотироваться в ректоры. Это каким надо быть мазохистом, чтобы такое терпеть. Нет, нет и нет!» Так и мы должны сказать: нет, нет и нет!

И тут вдруг наш комендант-коммунист перебил его вопросом: