Бал. Жар крови - Ирен Немировски

В половине двенадцатого появился пианист.

— Следует ли еще подождать, мадам?

— Нет, уходите, уходите! — вдруг завопила Розина. Казалось, что у нее начинается припадок. — Вам заплатят, и убирайтесь отсюда! Бала не будет, ничего не будет: это оскорбление, издевательство, заговор врагов, они хотят нас скомпрометировать, а меня — так просто загнать в могилу! Если кто-нибудь явится сейчас, я не хочу их видеть, слышите? — продолжала она со все большим негодованием. — Скажете, что меня нет, что в доме тяжелобольной или покойник — все, что хотите!

Мадемуазель Изабель усердствовала:

— Ну что вы, дорогая, еще есть надежда. Не переживайте так, вам станет плохо… Разумеется, я понимаю, что вы испытываете, бедняжка, но люди так бессердечны, увы!.. Альфред, вам следовало бы поговорить с ней, приласкать, утешить…

— Какая комедия! — побледнев, прошипел Кампф сквозь зубы. — Розина, замолчите вы наконец?!

— Послушайте, Альфред, не кричите же, наоборот, приласкайте ее…

— Неприлично так вести себя! — Он резко повернулся и набросился на музыкантов: — А вы что еще здесь делаете? Сколько вам причитается? И убирайтесь поскорее, ради всех святых…

Мадемуазель Изабель медленно собрала боа из перьев, лорнет, сумочку.

— Наверное, лучше мне уйти, Альфред. Разве что я могу быть вам чем-нибудь полезна, бедный мой…

Так как он не отвечал, она наклонилась и поцеловала в лоб неподвижную Розину, которая даже не плакала и сидела, уставившись сухими глазами в одну точку.

— Прощайте, дорогая. Поверьте, я в отчаянии, я так вам соболезную, — машинально шептала мадемуазель Изабель, как шепчут на похоронах. — Нет, нет, не провожайте меня, Альфред, я ухожу, удаляюсь, меня уже нет, плачьте вволю, моя дорогая, слезы приносят облегчение! — провозгласила она еще раз очень громко посреди пустой гостиной.

Альфред и Розина слышали, как, проходя через столовую, она говорила прислуге:

— Пожалуйста, не шумите. Мадам очень расстроена, ей так тяжело сейчас.

И наконец раздался рокот лифта и глухой щелчок отрывающейся и закрывающейся входной двери.

— Старая кляча, — пробормотал Кампф, — если, по крайней мере…

Он не успел договорить. Внезапно Розина вскинулась, по ее лицу ручьем текли слезы. С криком она грозила ему кулаком:

— Это ты, придурок, во всем виноват, все из-за твоего дурацкого тщеславия, твоей верблюжьей спеси, это твоя вина!.. Месье желает давать балы! Устраивать приемы! Нет, можно умереть со смеху! В самом деле, как будто ты думаешь, что люди не знают, кто ты такой и откуда ты взялся! Нувориш! Они вдоволь над тобой поиздевались, твои дружки, воры и вымогатели!

— А все эти твои графы, маркизы — сутенеры!

Они продолжали кричать одновременно, изливая друг на друга неистовый поток агрессивных, грубых слов. Затем, стиснув зубы, Кампф сказал чуть потише:

— Я тебя подобрал бог знает в какой грязи! Ты думаешь, я ничего не понимал, ничего не видел? Я считал тебя хорошенькой и умненькой, решил, что ты составишь мне отличную партию, когда я разбогатею… Как же я просчитался, что уж говорить! Хорошенькое дельце: манеры базарной торговки, старуха, которая ведет себя как кухарка…

— Другие были довольны…

— Сомневаюсь. Но избавь меня от подробностей, чтобы завтра не пожалеть…

— Завтра? Ты думаешь, что я еще хоть на час останусь с тобой после всего, что ты мне наговорил? Скотина!

— Убирайся! Иди к черту!

Он вышел, хлопнув дверью.

Розина позвала:

— Альфред, вернись!

И, тяжело дыша, она ждала, глядя на дверь гостиной, но он был уже далеко… Он спускался по лестнице. С улицы некоторое время доносился его раздраженный голос: «Такси, такси…», становясь все слабее и отдаленнее, пока не затих за углом.

Слуги поднялись к себе, оставив горящий свет, раскрытые двери… Розина застыла в своем блестящем платье; ее жемчуга скатились в углубления кресел.

Вдруг она дернулась, так резко и с такой силой, что Антуанетта вздрогнула и, отпрянув, ударилась о стену. Девочка еще больше съежилась и задрожала, но мать ничего не услышала. Она срывала свои браслеты и бросала их на пол. Один из них, красивый и тяжелый, сплошь усеянный бриллиантами, закатился под диван, прямо к ногам Антуанетты, которая завороженно наблюдала за происходящим.

Она видела лицо своей матери, по которому текли слезы, смывая грим. На этом увядшем лице менялись гримасы, оно покрылось пятнами, выглядело детским, смешным… трогательным… Но Антуанетта не испытывала жалости. Она не испытывала ничего, кроме отвращения, презрительного равнодушия. Много лет спустя она скажет своему поклоннику: «О, знаете, я была ужасным ребенком. Представьте себе, однажды…» Она вдруг ощутила, как богата она этим будущим, своими молодыми нетронутыми силами и тем, что у нее есть возможность думать: «Как можно так рыдать из-за этого?.. А любовь? А смерть? Ведь она рано или поздно умрет… Неужели она об этом забыла?»

Значит, и взрослые страдают по ничтожным и незначительным поводам? А она, Антуанетта, боялась их, трепетала от их криков, гнева, тщетных и абсурдных угроз… Она тихонько выскользнула из своего укрытия. Еще несколько секунд оставаясь в тени, она смотрела на мать, которая больше не всхлипывала; Розина сидела, сжавшись в комок, слезы текли по ее лицу, попадая в рот, — она их даже не вытирала. Антуанетта наконец поднялась, подошла поближе.

— Мама.

Госпожа Кампф подскочила в кресле.

— Чего тебе, что ты тут делаешь?! — раздраженно закричала она. — Уходи, убирайся сейчас же! Оставь меня! Нет мне ни минуты покоя в собственном доме!

Слегка побледнев, Антуанетта не шевелилась; она стояла, опустив голову. Эти крики потеряли свою мощь, казались слабыми, как бутафорский гром на сцене. В недалеком будущем она скажет мужчине: «Мама, разумеется, будет кричать, ну так что ж…»

Она тихо протянула руку, дотронулась до волос матери, начала гладить их своими легкими подрагивающими пальчиками.

— Бедная мамочка, не плачь…

Еще мгновение Розина машинально отбивалась, отталкивала ее, конвульсивно трясла головой:

— Оставь меня, уходи… оставь, говорю тебе…

Но затем на ее лице появилось слабое, жалкое выражение побежденного:

— Ах! Бедная моя доченька, бедная, маленькая Антуанетта; хорошо тебе — ты еще не знаешь, какими несправедливыми, злыми и лицемерными могут быть люди… Они улыбались мне, приглашали меня в гости, а оказалось, что они смеялись надо мной за моей спиной, презирая меня, потому что я не их круга. Верблюды, подон… Но ты не сможешь этого понять, бедная моя доченька! А твой отец каков!.. Ах! У меня теперь есть только ты! — вдруг сказала она. — У меня никого нет, кроме тебя, доченька моя…