Роковая партия - Иван Любенко

– Храни тебя бог, – настоятельница трижды перекрестила Ардашева в спину и задумчиво проронила: – Нелегкий путь предстоит тебе пройти вместе со своим народом.

Игуменья Агриппина славилась даром прорицания и ясным февральским днем 1917 года, перед самой смертью, благодарила Господа, что не увидит разорения родного монастыря и поругания святых православных традиций.

То майское утро не предвещало беды. Как обычно, завтрак подали к девяти. Правда, в полдень пришлось иметь несколько неприятных встреч. Первым пришел господин Гулиев. Этот разбогатевший турок кричал на меня, потомственного русского дворянина, как городовой на дворника. Да, действительно, проект по строительству Армавиро-Туапсинской железной дороги трещал по всем швам. Но я-то здесь при чем? Ну и что, если акции общества в один прекрасный день обесценились и цена им грош за сотню? Нечего было их покупать! Ведь никто не заставлял. Да мало ли что я говорил! Своей головой надо было думать, потому что фондовый рынок – это не фунт изюму скушать. Только вот как объяснить этому недоучке азбуку финансовых вложений, если жить он привык по обычаям, а не законам? Но, судя по украшенному драгоценными камнями золотому портсигару, его это вполне устраивает. «Сроку даю неделю. Либо вернешь деньги, либо тебе конец, – провел ребром ладони по горлу потомок янычар, – запомни, я свое слово сдержу», – сказал и ушел. Ладно, видали мы таких. Опасаться надо тех, кто молчит и улыбается, а потом раз и все – здравствуй, царство господне. Ближе к двум прибежал еще один акционер – Яков Соломонович Аронсон. Этот ныл как плаксивая старуха на отпевании: «Прошу вас покорнейше, глубокоуважаемый Владлен Константинович, либо денежки мои вернуть, либо векселя с государственным обеспечением предоставить взамен обесцененных акций. Ведь вы гарантировали прибыльность этого предприятия. Выходит, что не только своим словом поручились, но и собственным капиталом». Но вот с этим надобно по-другому: «Послушайте, коммерция есть изначально дело рискованное, и если вы решились участвовать в прибыли нашего общества, то уж будьте любезны, уважаемый доктор, и убытки делить наравне с другими акционерами. И больше не смею вас задерживать». Поплелся старый еврей к двери как побитая собака. Сгорбился больше обычного, что-то прошептал извинительным тоном и старательно затворил за собой дверь. Видно, боится последнюю надежду спугнуть. Все. Теперь можно и расслабиться. А почему бы и нет? Рюмка хорошего шустовского коньяку согреет душу, а долька нежного лимончика, присыпанного сахарной пудрой, только усилит аромат десятилетнего, выдержанного в дубовых бочках напитка. Извольте – заслужил. Черт возьми, приятно быть богатым! Странная вещь, если у тебя есть деньги, то женщины чувствуют это на расстоянии. Они смотрят с вожделением, готовые откликнуться на все твои прихоти. Наверное, от богатых мужчин исходят флюиды достатка и некоторой гусарской бесшабашности, а может, выдают глаза, которые в минуты уверенного самодовольства источают желание вкусить аромат трепетного дыхания новой девушки. Оно как дуновение весеннего ветерка, от которого щекочет в горле и приятно кружится голова. Вот так и было на прошлой неделе, когда молодая жена отставного полковника оказалась в моей постели. Я медленно тонул в приятных воспоминаниях…

Из небытия вывела трель телефонного аппарата. Звонил Аркашка – коридорный Третьяковской бани, беспокоился, в силе заказ или нет. «Да, да, конечно, комнату отдыха № 3 приготовьте на шесть вечера. Стол сервируйте на двоих по первому классу. А на шесть тридцать пригласите моего цирюльника – Ильяса». Что за жизнь? Даже в бане приходится решать финансовые дела и проводить переговоры!

Остаток дня тянулся медленно и приносил удовольствия не больше, чем езда на старой кляче по разбитым ставропольским мостовым. Право, ждать осталось недолго, и я навсегда покину этот неуютный, пыльный и нестерпимо скучный захолустный городишко. Главное – не дать слабину. Конечно, он придет, как всегда, в дорогущем костюме, а на безымянном пальце будет сверкать всеми своими пятью каратами, упрятанный в оправу из червонного золота, камень. Только денег своих он не увидит, тем более что у меня в правом нагрудном кармане пиджака имеется маленькая серая картонка – билет на сегодняшний ночной поезд до Москвы, а в левом, у самого сердца, – свежий паспорт на новое имя. И все. Прощай, провинция – здравствуй, древняя столица России. Степенный господин в новой карете с мягким кожаным диваном, а на окнах – парчовые занавески с кисточками, откидной столик с отделением для вина и бокалов. И обязательно собственный выезд не с какой-нибудь обычной пристяжной, а настоящий, в дышло, с четверкой вороных или ослепительно белых и быстрых, как ветер, лошадей. Сниму в самом центре меблированные комнаты с хорошенькой горничной и приглашу личного повара, лучше француза. Здравствуй, выстраданная годами унижения, долгожданная, шумная и хмельная жизнь толстосума! А об этих ничтожествах, так называемых кредиторах, стоит просто забыть, как о прошлогоднем мартовском снеге.

Я снова налил коньяку, согрел рюмку в руках и с наслаждением неторопливо выпил – да, блаженство рая! А дальше все было так, как я и полагал. Почти… Он пришел в ослепительно белом костюме. Слушал мои оправдания, кивал, молча наполнял смирновской водочный штоф из запотевшего графина, закусывал копченой осетриной, во всем со мной соглашался, затем открыл крышку золотого брегета с музыкой, удивленно хмыкнул, извинился за вынужденный уход и, окрикнув коридорного, удалился. Странный фрукт этот субъект – всегда учтив, вежлив и удивительно спокоен. Но и он теперь в прошлом.

А потом появился цирюльник. Положил на лицо горячий компресс, чтобы облегчить бритье, и, как всегда, удалился. У него такая привычка – пока лицо «отдыхает», Ильяс пьет чай, но ровно через десять минут он войдет снова, снимет теплую марлю и начнет брить острым, как сабля мамлюка, лезвием. От тепла и спокойствия я расслабился и, кажется, заснул. Сквозь сон, сзади послышались шаги…. Внезапно мою голову обхватила чья-то сильная рука, и резко обожгло горло. Я открыл глаза и увидел, как прямо из меня бьет алый фонтан крови. Ниже подбородка, казалось, выросли жабры, разрезанная на шее кожа вывернулась наружу, а обжигающий воздух беспрепятственно входил в гортань, но все равно дышать было нечем. Моя голова безжизненно повисла и уже совсем не держалась. В агонии я сопротивлялся….

– Ох уж эта Россия. Паспорта делают на дорогущей бумаге. А чем она дороже, тем легче совершить подделку, – сокрушался заместитель начальника сыска Каширин. – Да разве это документ, если даже фотографической карточки в нем нет. А вот в Аргентине, там не только карточку клеят, а даже отпечаток большого пальца ставят. А тут – два разных паспорта у горемыки, и поди узнай, какой из них настоящий, а какой поддельный.

– Не только в Аргентине, но и в Бразилии, там владелец ставит еще и собственноручную подпись, – показывая теоретическую осведомленность, поддержал разговор высокий худой паренек, а, в общем, по должности совсем уже и не паренек, а лицо сугубо официальное, только вот сочетание фамилии с именем и отчеством всегда вызывало улыбку. А как тут не улыбнуться – Леечкин Цезарь Апполинарьевич – новый судебный следователь, недавно направленный в Ставрополь для доукомплектования штата. Теперь ему и приходилось отдуваться за всех коллег, постоянно выезжая на происшествия. От ежедневного недосыпания глаза у Леечкина были красными, что вкупе с растопыренными ушами и слегка вздернутым носом делало его чрезвычайно похожим на кролика. И вот перед этими уставшими очами, как раз напротив, сидел и ерзал на стуле, не находя себе места, расчесанный на прямой пробор зефирного вида коридорный Аркадий Касторкин. Комнатой для составления протоколов и допросов свидетелей служил небольшой кабинет, любезно предоставленный самим Иосифом Третьяковым. Рядом с ним располагалась каморка цирюльника, официально еще не арестованного, но уже охраняемого городовым.