Поджигатели - Крис Клив

— Там внизу столько людей, — говорила она. — Столько людей под этим восходом. Столько людей просыпаются именно сейчас. И все эти люди хотят только пережить сегодняшний день.

Вот такая она была, Мина. Философ. Я бы точно убила себя, если бы не она.

Философия Мины начиналась с валиума. Каждое утро она приносила мне две таблетки со склада медикаментов. Такие маленькие голубенькие таблеточки. Я каждый день принимала по две. Одну за мужа, другую за сына. Мина сама принимала пару штук. Поэтому она всегда была такой спокойной. Нельзя упрекать ее за это, Усама, пожалуй, ты был бы такой же, если бы тебе пришлось жить в Пекеме.

Так проходили недели без всякой суеты. Две таблетки валиума на рассвете. Самое милое предписание. Мы с Миной каждое утро смотрели, что делается в Лондоне. Сначала запретили движение по реке. Все речные трамвайчики, и плавучие дискотеки, и экскурсионные баржи. Взяли и запретили. Для того чтобы ты не мог взорвать Парламент. Вместе с какой-нибудь жуткой плавучей дискотекой, где полно семтекса[16]и «Дексис миднайт раннерз». Из реки выпускали жизнь, пока она не стала похожа на пустую вену, по которой вверх-вниз плавали полицейские катера, как белые кровяные тельца.

Потом перекрыли некоторые мосты. Я никогда не могла взять в толк, какой в этом смысл. Может быть, они думали, что это деморализует твоих боевиков в Клэпеме, если им придется ехать по шоссе М-25, чтобы взорвать Челси. Самое странное — это что закрыли Тауэрский мост. Его подняли однажды рано утром, когда мы с Миной смотрели на него, да так и не опустили. Так он и остался стоять поднятым. Такое впечатление, что в Лондон должен был прийти по реке какой-то большой корабль.

Но что действительно изменило вид из окна, это заградительные аэростаты. Однажды ночью я заснула, как обычно, а наутро они уже были в воздухе. Мы с Миной смотрели, как они серебристо сверкают в восходящем солнце. Как они покачиваются на концах тросов. Я поежилась. Было похоже на сон. Мина взяла меня за руку, и я увидела на ее руке мурашки.

— Ужасно, — сказала она. — Нелепость какая-то. Мир сошел с ума.

— Не знаю, дорогая. По мне все это имеет смысл. Я думаю, это для того, чтобы они не могли врезаться на самолетах в высотные здания.

Мина посмотрела на меня. У нее были прелестные глаза, у Мины. Цвета крем-брюле.

— Вот что, — сказала она. — Я знаю, это может показаться ужасным, учитывая, через что вы прошли, но надо воспринимать вещи в перспективе. После того как я заканчиваю работу в этой палате, я иду в палату раковых больных. Я вам говорю, это все равно что спуститься в ад. Знаете, сколько народу умирает в этой стране каждый год от рака легких?

— Нет.

— Тридцать три тысячи, — сказала она. — В тридцать три раза больше, чем тех, кто погиб на стадионе, умирает каждый год, хотя большинство могло не умереть. Я вижу, как они страдают, и трубки воткнуты в них со всех сторон. Они умирают месяцами. Но разве эта страна объявляет войну курению? Нет. Вместо этого мы превращаем Лондон в крепость. Как будто так можно остановить террор. Как будто нельзя с таким же успехом устроить взрыв в Манчестере, или Понтипридде, или в очереди за мороженым на брайтонском пляже.

Я чувствовала, как дрожит рука у Мины. Я увидела, как по краю носа у нее пробежала слеза. И остановилась на верхней губе. У нее были такие тонкие золотистые волоски, как у некоторых азиатских женщин. Я взяла ее руку, она была теплая и сильная.

— Вы очень молоды, Мина. У вас же нет своих детей?

Она покачала головой. Еще одна слеза упала с кончика носа. Она упала, блестя под восходящим солнцем, проникавшим сквозь шары заграждения и запах дезинфицирующих средств. И шлепнулась где-то на линолеуме, где ее было не видно.

— Если бы у вас были дети… в общем, если бы у вас были дети, вы, наверно, одобрили бы какие угодно меры против террористов. Когда дело касается ваших детей, вам все равно, логично это или нет.

— Если ты из Азии, то не все равно, — сказала Мина.

— В каком смысле?

— Знаете, — сказала она, — я из мусульманской семьи, да? Вы представляете себе, как нам приходится? Вряд ли вы можете представить, каково мне ходить на работу после майского теракта. Видеть ненависть в глазах, которые смотрят на меня. Я стала врагом номер один. По дороге на работу я прохожу мимо одной кафешки. Туда ходят строители и продавцы с рынка. Сегодня утром я заметила там старика. Ему, наверно, лет восемьдесят. Он читал газету, а заголовок там был «ЖЕСТОКОСТЬ ИСЛАМА». Он поднял глаза, когда я проходила мимо, и ухмыльнулся. Можно сказать, презрительно. Это сумасшествие. Оно наполняет небо заградительными шарами, а глаза людей — ненавистью.

Мы сидели очень тихо, мы с Миной, и смотрели, как внизу просыпаются улицы. Лондон был туманным летучим городом с тысячей шаров на толстых тросах, которые поднимали его в воздух. Когда Мине пора было уходить, она повернулась ко мне. У нее было такое молодое лицо, но по нему текли слезы, старые и пустые, как Темза. Она вынула из верхнего кармана четыре голубые таблетки и забросила две себе в рот, а две мне. Она разгрызла свои таблетки зубами. Так они начинали действовать быстрее.

— Милосердные таблетки, — сказала Мина. — Теперь мы всё забудем еще на один день. Часы пройдут, как во сне.

— Прекрасно.

— Да, — сказала Мина. — Мой Бог не жесток. Жестокий Бог не поможет нам забыть. Поэтому мы говорим «Аллах акбар. Бог велик».

Я улыбнулась ей и разгрызла таблетки и почувствовала, как горечь растекается по языку.

— Аллах акбар.

Мина мило мне улыбнулась и прикоснулась правой рукой к сердцу.

— Мне пора, — сказала она.

— Спасибо вам, милая. До завтра.

Но завтра я ее не увидела. На самом деле я больше никогда не видела Мину. На следующее утро солнце встало, как обычно, а Мины не было. Вместо нее пришла новая медсестра. Она была австралийка. Жизнерадостная блондинка. Нельзя было смотреть на нее и не думать: «ДЕВЯТНАДЦАТИЛЕТНЯЯ ТУСОВЩИЦА ШАРЛИН В БОЛЬНИЧНОЙ ПАЛАТЕ».

— Привет. Куда делась Мина?

— Ее отстранили, по-моему, — сказала новая сестра.

— Что, простите?

— Она же мусульманка, — сказала новая сестра. — Чтоб не рисковать. С полуночи они все отстранены от работы. Наконец-то в этой стране взялись за ум. Только поймите меня правильно. Я на девяносто девять процентов уверена, что мусульмане нормальные люди, но если нельзя доверять кому-то из них, значит, нельзя доверять никому, правда ведь?

— А когда Мина вернется? На сколько их отстранили?

— Кто его знает, — сказала новая сестра. — Говорят, отстранение на неопределенный срок, но временно.

— Что это значит?

— Да какая разница? — сказала новая сестра. — Я не жалуюсь. Мне нужна работа.