Звезды, души и облака - Татьяна Шипошина

Кто же это положил меня на лопатки? Я сам до этого всех на лопатки укладывал, а теперь — сколько времени я смотрю в потолок? Вот тебе и чемпион СССР!

Эти грустные мысли Джем отгонял от себя, ибо, если им удавалось полностью овладеть сердцем Джема, они ввергали его в тоску. В такую тоску, что хотелось уйти из жизни совсем, навсегда.

Поэтому Джем всеми силами отгонял эти страшные мысли. Он старался думать о другом — о матери, об отце, о братьях, о горах, о небе.

Как ни странно, чем дольше он лежал здесь, с такими же, как он, «ранеными», тем реже тоска достигала былой, почти сокрушительной силы.

А теперь у него появилась ещё одна мысль, которая добавляла ему сил, чтобы жить дальше. Это была мысль об Аньке, об этой хрупкой, как бы испуганной девчонке с пушистыми рыжеватыми волосами.

Мысль эта светло оживала в его сердце, но едва только она поднимала свою пушистую голову, как ей навстречу, оттуда, из неизведанной сердечной глубины, сразу вставала другая мысль — сухая, чёрная. Чёрная мысль была — о фиксированном бедре, о хромоте и слабости. Так эти две мысли и стояли друг против друга, и ни одна не хотела уступать.

Тогда Джем начинал думать снова. Он снова представлял, как он подходит к Аньке, как берёт её за руку, как обнимает и гладит её по пушистым, рыжеватым волосам.

«Мамао чвено, рамели харцата щина цминда ихав сахе-ли шени…. Отче наш, сущий на небесах…» — читал он молитву, которой научила его мать. «Да будет воля Твоя». Твоя, Твоя, Твоя…

Тихая крымская ночь, середина мая. Воздух прохладен и свеж. Джем ощущает прохладу, какие-то пьянящие запахи, слышит ночные звуки.

Шум прибоя едва слышен, его прерывает шорох ветра в верхушках тополей. Там, над ними, сияют звёзды. Мы все знаем, что звёзды смотрят на нас со своей высоты. Знаем, но забываем.

Мне всегда хотелось посмотреть сверху на всех нас — так, как смотрят звёзды. Как мы выглядим оттуда, с небес? Не кажутся ли оттуда, с небесной высоты, маленькими и незначительными наши большие проблемы?

Может быть, при взгляде оттуда главным становится совсем не то, что кажется нам главным здесь. Потому что оттуда видно всё, что здесь скрыто для нас.

Может, и скрыто оно для того, что нам положено во всём разбираться вслепую, что нам положено с болью, и даже иногда с кровью, отделять главное от второстепенного, нужное от ненужного?

А потом, выходя на новую дорогу, плача, или смеясь над собой, всё ненужное — выбрасывать, а всё второстепенное — ставить на своё, второстепенное место?

Что мы помним о своей жизни с течением лет? Что мы помним в своей жизни яснее и дольше всего?

Наверное, мы помним те малые мгновения, когда нам открывались тайны. Те мгновения, когда мы понимали — что главное, а что нет.

Те мгновения, когда, сжалившись над нами, небеса приподнимали перед нашими сердцами свою вечную завесу.

— Я нашла, нашла, нашла! — Анька влетела в палату, прижимая к груди тоненькую книжку.

— Ты что там, рубль нашла? — это Нинка, как всегда.

— Я нашла стихи!

— Что, те самые?

— Нет, другие, но тоже такие же, как те.

— Как называются?

— Сейчас. Фредерико Гарсия Лорка. Я как открыла, так и закрыть не могу. Сейчас прочту:

И тополя уходят,

И свет их озёрный светел…

Анька читала сначала взахлёб, потом всё медленнее, медленнее — так, что потихоньку из её слов стали проявляться и озёра, и тополя, стало слышно, как смолкал ветер, и как

Крохотное сердечко — раскрывалось на ладони.

Девчонки слушали. Такие стихи не могли не затронуть сердца.

— Тебя что, в библиотеку пустили?

— Пустили, наконец! Я там два часа сидела, рылась на полке, в поэзии, и вот, нашла. Тут ещё такие есть… одно — это прямо песня, слушай, Маша:

Юноша с тёмною кровью,

Что в ней шумит, не смолкая?

— Это вода, сеньор мой,

вода морская!

А дальше… девушка… торгую! Она отвечает, понимаешь — торгую! Торгую водой, сеньор мой! А дальше — мать, мать говорит: плачу водой, сеньор мой! Как здорово! Маша, это точно песня! Вот бы музыку придумать! Та-та-та-та-та…

Подчиняясь внутренней музыке, Анька прикрыла глаза и слегка покружилась возле кровати.

А ты к Славику пойди! Может, он тебе музыку сочи нит. Он же на гитаре играет хорошо!

Маша могла почувствовать, чего жаждет чужая душа.

— А чего, пойди! — сказала и Аська. — Пусть сочинит, а мы потом споём.

— Страшновато. А вдруг не захочет?

— Иди, иди — чего не попробовать!

И Анька отправилась в палату к мальчишкам — музыку сочинять.

— Можно?

Аньке были рады, только Джем лежал, закрыв глаза. Нянечка Дора мыла полы, широко размахивая шваброй. Суть дела была изложена, Славик прочёл стихи.

— Хорошие какие! Правда на песню похоже. Только я сочинять-то не умею!

— Ты же учился в музыкалке! Попробуй, — Анька начала напевать. — Вот так как-нибудь!

Славик взял гитару и начал сочинять, подбирая аккорды. Думал же он при этом примерно следующее: «Знала бы ты, как я учился в этой музыкалке! Полгода выдержал, а потом от сольфеджио убежал. Аккорды только брат показал». Эх, тайны, тайны!

Славик честно пытался сочинить песню, только вот мелодия получалась — обычная, состоящая из аккордов «квадрата», и вместо испанского чуда вырисовывалось что-то чуть ли не блатное. Не получалось!

Анька собиралась уже уходить, как к кровати Славика, отложив швабру и тряпку, подошла нянечка Дора. Доре было неопределённое количество лет, та как лицо её носило явные отпечатки того, что было выпито за всю её жизнь. Скуластое, испитое лицо с резкими чертами, с прямыми черными бровями. Волосы были вечно покрыты низко повязанным платком. Из всех нянечек была она самой немногословной, вечно выходила курить — то на веранду, то в подсобку.

Дора обтёрла руки о полу халата и молча взяла у Славика из рук гитару. Лёгким движением она подтянула расслабленные струны. И вдруг запела. Запела тихим, низким голосом, запела на незнакомом, чуть гортанном языке.

Анька сразу поняла, что она поёт. Она пела те стихи, что пронзили Аньке сердце, только пела Дора их — по-испански, на языке оригинала, так сказать.

Лицо Доры преобразилось. Как будто изнутри появился свет, высветив нечто — то самое, что покорило Аньку в этих стихах. Глаза Доры были прикрыты. Дора не смотрела на нас. Было такое чувство, что и пела она не для нас и, уж конечно, не для себя.

Когда Дора закончила петь, в палате была классическая «немая сцена». И мальчишки, и Анька — сидели замерев и открыв рты. Потом Анька опомнилась: