Конец одного романа - Грэм Грин

— Мне плохо. Можно еще соку?

— Нет, надо его уводить, — сказал я. — Спасибо вам большое. — Я старался не терять пятен из виду. — Простите, если я вас обидел. Я не хотел. Понимаете, я не разделяю ваших религиозных взглядов…

Он удивленно посмотрел на меня.

— Какие взгляды? Я ни во что не верю.

— Мне показалось…

— Я ненавижу эти ловушки. Простите, я захожу слишком далеко, но иногда я боюсь, что даже пустые, условные слова напомнят — скажем, «спасибо». Если бы я был уверен, что для моего внука слово «Бог» — как слово на суахили!

— У вас есть внук?

— У меня нет детей, — мрачно сказал он. — Я вам завидую. Великий долг, великая ответственность!

— О чем вы хотели его спросить?

— Я хотел, чтобы он чувствовал себя как дома. Он ведь может вернуться. Сколько всякого надо сказать ребенку… Как возник мир. И о смерти. Вообще, освободить от всей лжи, которой заражают в школе.

— За полчаса и не успеешь.

— Семя посеять можно.

Я коварно сказал:

— Да, как в Евангелии.

— Ах, и я отравлен, сам знаю.

— Люди и правда приходят к вам?

— Вы и не представляете, — сказала мисс Смитт. — Людям так нужна надежда.

— Надежда?

— Да, — сказал Смитт. — Разве вы не видите, что было бы, если бы все узнали, что есть только вот это, здешнее? Ни загробных воздаяний, ни мук, ни блаженства. — Когда та щека не была видна, лицо его становилось каким-то возвышенным. — Мы создали бы рай на земле.

— Сперва надо многое объяснить, — сказал я.

— Показать вам мои книги?

— У нас самая лучшая атеистическая библиотека на весь южный Лондон, — пояснила мисс Смитт.

— Меня обращать не надо. Я и сам ни во что не верю. Разве что иногда…

— Это самое опасное.

— Странно то, что именно тогда я надеюсь.

— Гордость притворяется надеждой. Или себялюбие.

— Нет, навряд ли. Это накатывает внезапно, без причин. Услышишь запах…

— А! — сказал Смитт. — Структура цветка, часы, часовщик… Знаю этот довод. Он устарел. Швенинген опроверг его двадцать пять лет назад. Сейчас я докажу вам…

— Потом. Мне надо отвести домой мальчика.

Он снова протянул и убрал руку, словно отвергнутый любовник. Я вдруг подумал, сколько умирающих прогоняло его. Мне вдруг захотелось тоже дать ему надежду, но он повернулся, и я увидел только наглое, актерское лицо. Он больше нравился мне жалким, нелепым, старомодным. Теперь в моде Айер[15], Рассел[16], но я сомневался, много ли в его библиотеке логических позитивистов. Он любил воителей, а не разумных.

В дверях я сказал его чистой щеке:

— Вас надо познакомить с моей приятельницей, миссис Майлз. Она как раз интересуется… — и остановился. Выстрел попал в цель. Пятна побагровели (он быстро отвернулся), и я услышал голос мисс Смитт:

— О Господи!

Да, я причинил ему боль — но и себе. Теперь я жалел, что не промазал.

На улице мальчика вырвало в канаву. Я стоял рядом и думал: «Неужели он ее потерял? Неужели этому нет конца? Что ж мне, искать Y?»

Паркис сказал:

— Это было совсем просто, сэр. Пришло столько народу, миссис Майлз думала, я из его сослуживцев, а он — что я из ее друзей.

— Хорошо там было? — спросил я, вспомнив снова, как я в первый раз был у них и как целовала она кого-то в передней.

— Прекрасный прием, сэр, только миссис Майлз немножко не по себе. Очень сильно кашляет.

Я слушал с удовольствием — быть может, хоть тут не целовались и не обнимались. Он положил мне на стол пакет и гордо сказал:

— Служанка объяснила мне, как к ней пройти. Если бы меня заметили, я бы спросил, где туалет. Вот он, из стола взял, наверное, она в тот день писала. Может, она и не все напишет, — осторожность, сэр, но я с дневниками работал, в них всегда что-нибудь найдешь. Выдумывают свой шифр, его разобрать нетрудно. Или что-то пропускают, догадаться тоже легко. — Пока он говорил, я развернул дневник и открыл. — Такие уж мы люди, сэр, — если ведешь дневник, хочешь все запомнить. А то зачем его вести?

— Вы его читали? — спросил я.

— Раскрыл, сэр, проверил. Сразу понял, что она — не из осторожных.

— Он не за этот год, — сказал я, — за позапрошлый.

Он на секунду опешил.

— Мне подойдет, — сказал я.

— Да, сэр, он сгодится… если считать уликой все измены.

Дневник она вела в большой счетной книге, знакомые смелые буквы не считались с красной и синей линейкой. На дни он разбит не был, и я успокоил Паркиса:

— Тут за несколько лет.

— Наверное, она зачем-то вынула его, почитать.

«Может быть, — подумал я, — в этот самый день она меня вспомнила, что-то ее обеспокоило?»

— Спасибо, — сказал я. — Очень хорошо. Собственно, на этом и кончим.

— Надеюсь, вы довольны, сэр.

— Вполне.

— Вы напишите мистеру Сэвиджу. Клиенты пишут жалобы, а вот похвалить не похвалят. Если клиент доволен, он норовит все забыть, как нас и не было. Что ж, оно понятно.

— Я напишу.

— И еще спасибо за мальчика, сэр. Он немножко прихворнул, но я-то знаю, как это, когда он хочет мороженого. Прямо выбивает из вас.

Я думал только о дневнике, но Паркис не уходил. Может, он не верил, что я не забуду, напишу в контору, и давил на мою память этим собачьим взглядом, этими жалкими усами.

— Очень рад был сотрудничать с вами, сэр, если можно тут говорить о радости. Не всегда работаешь для джентльменов, даже когда клиент с титулом. Был у меня один лорд, он страшно сердился, как будто это я виноват. Трудно с такими, сэр. Чем больше сделаешь, тем больше они хотят от тебя избавиться.

Я очень хотел от него избавиться и устыдился. Нельзя же его гнать! Он сказал:

— Простите, сэр, хотел бы я вам дать подарочек на память, но вы ведь не примете.

Как странно, когда тебя любят! Не захочешь, а чувствуешь ответственность. И я солгал ему:

— Мне было с вами очень приятно.