Индия и греческий мир - Евгений Викторович Старшов

индийской литературе сообщения о нем возникают очень рано и дают не менее пяти версий, относительно сходных друг с другом, – вещая рыба (на самом деле – воплощение Брахмы или Вишну) предупреждает того или иного «индийского Ноя», что пришло время очищения / наказания мира посредством потопа, ну и т. д. Подробно об этом с примерами сказано в работе З.А. Рагозиной «История Индии времен Ригведы», приложение к главе VIII – «Повесть о потопе в Индии» («Матсия-Аватар» – «Рыбное воплощение» бога Вишну»); что интересно, на основе отдельных моментов (как индус выхаживает изначально маленькую рыбку, держа ее в сосуде, растит и т. д.), исследовательница проводит параллель с северогерманской «Сказкой о рыбаке и рыбке», прекрасно нам всем знакомой с детства по произведению А.С. Пушкина, – см. приложение 2 к нашей работе.

Лаэрций также сообщает, что Платон скупал пифагорейские книги (III, 9) и в своей философии соединял учения Гераклита – о чувственно воспринимаемом, Пифагора – об умопостигаемом и Сократа – об общественном (там же, 8). Благо корпус сочинений Платона дошел до нас практически полностью (в отличие от сочинений его предшественников) и занимает четыре современных тома, хотя небольшая часть диалогов признаются сомнительными или, как и все послания, просто подложными. Орфическо-пифагорейскую эсхатологию – родственную, как было показано ранее, индийской – он развернул в своих произведениях «Горгий», «Федон» и заключительной части «Государства».

Итак, отправные точки эсхатологического учения Платона определены: это орфизм, пифагореизм плюс, конечно, учение Сократа. Душа бессмертна и причастна космическим круговоротам. Платоновский Сократ говорит собеседникам в «Федоне, или О душе», преподавая им то самое «искусство умирать», о котором мы говорили ранее, сопровождая его интересными и образными зарисовками кармического воздаяния (80–82):

«Душа, это существо безвидное, по своем отшествии в другое, столь же доблестное, чистое и безвидное место, просто сказать, в преисподнюю, к доброму и мудрому Богу, куда, если угодно ему, сейчас должно идти и моей, – так эта-то душа, имеющая такие качества и одаренная такими свойствами, по разлучении с телом, неужели вдруг, как утверждает толпа, развеется и исчезнет? Далеко не так, любезные мои Симмий и Кебет, а скорее вот что: если душа отрешается чистой и не увлекает за собою ничего телесного, поскольку в жизни не имела произвольного общения с телом, но избегала его и сосредоточивалась в самой себе, постоянно размышляя об этом (что и значит истинно философствовать), – размышляя, каким бы образом в самом деле легче умереть, – или не это называется размышлять о смерти?

– Именно это.

– Но с подобными свойствами не отойдет ли она в подобное себе безвидное место, где находясь, будет наслаждаться блаженством, как чуждая и заблуждений, и безумия, и страха, и неистовой любви, и других человеческих зол и всю последующую свою жизнь, согласно с тем, что рассказывают о посвященных, станет действительно проводить с богами? Так ли скажем, Кебет, или иначе?

– Так, клянусь Зевсом, – отвечал Кебет.

– Напротив, если душа, думаю я, отрешается грязной и неочищенной от тела, поскольку находилась во всегдашнем общении с ним, служила ему, любила его, была очаровываема желаниями и страстями, так что ничего не почитала истинным, кроме телообразного, что можно осязать, видеть, пить, есть и прилагать к делам любовным, а темного для глаз и безвидного, мыслимого и одобряемого философией обыкновенно не терпела, боялась и убегала, – такая душа, как ты думаешь, без примеси ли, одна, сама по себе, оставит тело?

– Отнюдь нет, – отвечал он.

– Видимо, она будет переложена телообразными свойствами, внедренными в нее жизнью и общением тела, которое пользовалось всегдашним ее вниманием и великою заботливостью?

– Конечно.

– Должна же быть она весома, тяжела, земнородна и зрима, друг мой; а с такими свойствами тяготеет и влечется опять к видимому, боясь мира безвидного и преисподней и блуждая, как говорят, около склепов и гробниц, где в самом деле видали телообразные явления душ, какими действительно представляются образы тех, кто отрешился, будучи нечистым, удержав в себе видимое, вследствие чего и зрим.

– Вероятно, Сократ.

– Конечно вероятно, Кебет; и это – души людей не добрых, а худых, принужденные блуждать около таких мест в наказание за прежнее дурное свое поведение. И блуждают они дотоле, пока сопровождаемые желанием своего прошлого спутника тела, не облекутся в новую плоть. А облекаются они, должно быть, в такие виды, к каким пристрастны были в жизни.

– Какие же разумеешь ты, Сократ?

– Например, души, пристрастившиеся к обжорству, похотливости, бражничеству и не остерегавшиеся этого, вероятно, облекаются в породу ослов и других подобных животных. Или ты не думаешь?

– Дело очень вероятное.

– А души, предпочитавшие несправедливость, властолюбие и хищничество, – в породу волков, ястребов и коршунов. Или они переселяются во что-то иное?

– Пожалуй, что в это, – отвечал Кебет.

– Так не ясно ли, куда переходят и прочие, смотря по сходству забот каждой?

– Конечно, как не ясно! – сказал он.

– Не гораздо ли уже счастливее их и не лучше ли получают место упражнявшиеся в народной и политической добродетели, которую называют рассудительностью и справедливостью, зависящей от нрава и усердия, хотя еще не от философии и разума?

– Чем же они счастливее?

– Тем, что им свойственно снова войти в породу общежительную и кроткую, например в пчелу, осу, муравья или даже опять в поколение людей и стать людьми порядочными.

– Вероятно.

– Но вступить в общество богов нельзя никому, кроме любознательного, то есть кроме человека, любящего мудрость и отходящего совершенно чистым. А для этого, любезные мои Симмий и Кебет, истинные философы воздерживаются от всех телесных желаний, не поддаются им и крепятся, не страшась ни домашнего расстройства, ни скудости, как страшатся многие и именно корыстолюбивые люди, не боясь ни бесславия, ни укора в неизвестности, как боятся властолюбцы и честолюбцы. Повторяю: они воздерживаются от этого.

– Да и неприлично было бы им, Сократ! – воскликнул Кебет.

– Клянусь Зевсом, неприлично, – продолжал Сократ. – Потому-то, Кебет, все, сколько-нибудь заботящиеся о своей душе и не холящие тела расстаются с подобными людьми, не идут по одной с ними дороге, так как эти люди сами не знают, куда лежит их путь. Веря, что не должно противодействовать философии и избегать предлагаемого ею освобождения и очищения, они следуют за философией и направляются туда, куда она ведет их».

В «Тимее» (42) Платон дополняет свою теорию «кармического воздаяния» следующим образом: «Тот, кто проживет отмеренный ему срок должным образом, возвратится в обитель соименной ему звезды и будет вести блаженную, обычную для него жизнь, а тот, кто этого не сумеет, во втором рождении сменит свою природу на женскую. Если же он и тогда не перестанет творить зло, ему придется каждый раз