Промысел Господень. Летописи крови - Евгений Таранцев

Александра опускается на пол, обнажает фаллос и заглатывает его. Шершавый язык трется о мягкую кожицу головки. Тело мужчины пронзает сладкая судорога. Истома льется сквозь микропоры кожи. Гормоны бьют в голову. Он вскакивает, опрокидывает женщину на пол и бесцеремонно входит в нее.

Александра скалится. Истинные клыки появляются на свет. Глаза ищут знакомую голубую жилку на шее, где пульсирует кровь. Через мгновение челюсти смыкаются на горле, и острые зубы пробивают кожу. Саша пьет жадными глотками, пока от человека не остается ничего, кроме его оболочки. Суть вместе с кровью отданы вампиру. Без остатка.

Александра и Дагот вернулись на нижний этаж клуба двумя вестниками джагеррнаута. Обнаженные, перепачканные кровью своих жертв, они не собирались останавливать пиршество. Там, где они проходили, пенилась бившая из рваных ран кровь, фонтанировала во все стороны. Мешанина из изувеченных тел покрыла гладкий пол чилаута. Когда все было закончено, вампиры сыто улыбались и обтирали друг друга горячей кровью своих жертв.

1

Там, где жил Шерхан, солнце бесилось от ярости, не в силах прорваться через искусственный небосвод. Злые лучи, полные ядовитого ультрафиолета, неслись к земле, пронзая космическую мглу, и вдребезги разбивались о защитный барьер. Зеленый от химических испарений. Когда-то солнце думало, что рассвет — прекраснейшее из времени суток. Теперь оно изменило точку зрения.

Стеклодувная мастерская Терцио Спатта. Располагается на уровне ремесленников, ровно посередине Луксора, если идти по вертикали. Здесь производят псевдоантиквариат согласно господствующему стилю ретро.

Текучее стекло, липкое и, наверное, горячее. Он это скорее понимал, чем чувствовал. Длинный стержень, заготовка медленно вращается под пламенем горна. Терцио держит противоположный конец трубки из полиорганики в губах и сосредоточенно дует в нее. Заготовка подобно спутнику плывет вокруг неподвижного пламени.

Терцио мнет бесформенный комок стекла голыми пальцами, придавая ему нужную форму. В этом он похож на цвергов — или темных альвов, — чьим уделом было житье-бытье в чреве Свартальхейма и постижение премудростей обработки металлов. Его руки вплоть до середины предплечья — плод работы микрохирургов. Атрофированы окончания болевых рецепторов, изменено тактильное восприятие, и подкожный эпителий пропитан криосоставом с гарантией в полвека. Терцио — идеальный стеклодув; руки он может купать в вулканической лаве, глазам не страшна слепота от постоянного контакта с жаром, мозг содержит массу образов, ждущих момента воплощения в стеклянном шедевре.

В мастерской вместе с Терцио работают еще трое — Секундо, он приезжий, раньше работал в Коринфе на эндопогрузчиках, потом стараниями микрохирургов стал стеклодувом. Октавио, как и Терцио, луксорианец. Здесь родился, здесь и умрет. Когда-то он был солдатом, потерял ноги в ходе Критской кампании. Биопротезы не вернули его в строй, однако прибыльное место в мастерской он получил. Наконец, третьим вместе с Терцио стекло дул молодой Секстимо, просто Секстимо, без биографии, без прошлого — рожденный in vitro.

Терцио на мгновение пригасил огонь и подправил контур будущей вазы.

Ладный ход работы нарушил зуммер видеофона. Над «подсолнухом» коммутатора заискрилась настроечными помехами голограмма абонента. Терцио отвлекся от креатива и подошел к камере обратной связи, встав таким образом, чтобы звонящий мог видеть его изображение, сформированное на том конце линии лучами узкочастотного лазера. Связь некоторое время была нестабильной, но потом ресивер настроился на нужную частоту.

Терцио не удивился тому, что его визави был виден только как тень от фигуры, вставшей за пределами поля зрения передающей камеры. Это был условный знак, истолкованный стеклодувом однозначно — дела приняли такой оборот, о каком Терцио старался не думать уже много лет. Да что там лет, перед сроком ожидания меркли привычные меры времени. Меры, удобные для тех, чей удел и срок выверены заранее.

Стеклодув лишь тихо вздохнул. Его глаза постарели на тысячу лет.

— Терцио…

— Ты знаешь, что значит мой звонок, поэтому я буду краток. Тебе надлежит явиться к месту сбора не позднее завтрашней полуночи. Отказ расценивается как предательство.

— Я понял тебя, посланник.

— Мастер надеется на тебя, не подведи.

— Сделаю все, что в моих силах.

— Думаю, этого будет недостаточно.

— Все так скверно?

— Хуже, чем можно подумать. Не стоит доверять истинные слова человеческой машине. Out.

Только сейчас до Терцио дошел реальный груз его возраста. Зачесались десны, готовые разродиться тем, что до поры надлежало скрывать. Это тайное, дозволенное быть явленным только жертве, вряд ли достойное сего зрелища, давно уже прозябало втуне, довольствуясь синтетическим эрзацем. Речь, яснее ясного, идет об истинных клыках.

Среди цеховиков-стеклодувов способность удивляться считалась недостатком. Но они были бы действительно удивлены, узнав, что мастер Терцио употребляет в качестве пищи синтезированный гемоглобин и часами лежит под бдительным оком плазмофорезной установки. Его пища, искусственно обогащенная человеческими лейкоцитами, самого высшего качества. Стоимость такого продукта гораздо больше тех денег, что может он выручить продажей своей продукции.

Но гораздо сильнее удивились бы стеклодувы, узнав, что в минуту особого томления, когда Жажда затмевает разум, Терцио выходит на охоту, чтобы поцеловать рассвет перепачканными живой кровью губами.

2

Шерхан давно забыл вкус вина. Не было надобности освежать память и замутнять рассудок. Не было желания отдавать себя во власть дешевых грез и сомнительного удовольствия. Вообще не было необходимости скрашивать серость бытия. Шерхан давно приучил себя воспринимать жизнь как предначертанную данность. Так легче было избавиться от ненужных соблазнов и сохранить энергию для действительно смысловых деяний. С годами он стал приверженцем Дао, решив что ultima racio состоит в том, что путь пролегает через идущего вразрез с тем, что идущий мнит себе, будто бы властен над путем. Любому, кто держит на своих плечах груз двух тысячелетий, такой образ мысли покажется родственным.

Но сейчас времена изменились. И каждая секунда привносила в ход событий свой собственный фактор случайности. Мозг Шерхана кипел от нагрузки, стараясь проанализировать дальнейшие события. Но изгибов и поворотов на предстоящем пути было столько, что предыдущий опыт пасовал, признавая свою несостоятельность. Шерхан искал помощи вовне. Но натыкался только лишь на слепое повиновение, в роковые мгновения рискующее стать предательством или, в самом худшем случае, смертью.

Нет, конечно же, Шерхан не боялся закончить свой земной путь. Скорее исповедуя принцип «сказавший „а“, пусть скажет „б“», он не мог позволить себе оставаться безынициативным зрителем, дожидаясь первых звуков заупокойной по его душе. Его тело, стряхнувшее с себя пыль векового бездействия, жаждало битвы. Кровавой, жестокой, беспощадной, победной. Телу было плевать на слабость рассудка, его имманентную пораженческую позицию, проистекающую из способности взвешивать, сравнивать, сопоставлять.