Рождение волшебницы. Книга 1. Клад - Валентин Маслюков

Пират зверски стучал клюкой по песку и рычал.

– Что больно? Больно, да? – Баламут жалко переминался, едва удерживаясь, чтобы не броситься к стонущей Золотинке. Бледный мальчишка с тонкими руками.

– Не больно, не притворяйся! – кричали мальчишки.

– Что, получила? Хорошо было? Прочь с дороги! – неистовствовал Чмут. Зачерпнув горсть мелкого хряща и гальки, он швырнул широко разлетевшийся заряд.

По правде говоря, Золотинка корчилась чуть дольше, а стонала чуть жалобнее, чем это требовалось для пользы дела. Невинное удовлетворение, которое она получала, закатывая глаза и пошатываясь, заключало в себе изрядную долю злорадства по отношению к растерянным, сбитым с толку воителям. Несчастный Баламут признался, жалостливо постукивая себя кулаком, что роковой камень был пущен его рукой.

– Мне не больно! – мученически исказившись лицом, сказала Золотинка. И на этот раз не слишком уж далеко отошла от истины.

– Я всё!… Я не буду! Я всё… – Баламут выпростал отягощенную камнями рубашку – камни посыпались, он безжизненно махнул и побрел.

– Пусть лучше Горшок уйдет, чего она?! Я так не буду… – раздавались слабодушные голоса.

А так ведь оно и бывает, что не имея мужества возразить по существу дела, люди с видимым воодушевлением участвуют в сомнительной затее, тогда как первый же благовидный предлог мог бы поколебать это воодушевление в самых основах. Золотинка и стала таким предлогом – безусловно благовидным. Не будет большим преувеличением сказать, что и миловидным. Очень и очень миловидным предлогом, если взять на заметку, что в десять лет ее будущий расцвет уже угадывался. Славная была девочка.

Вот… Выходит, что Золотинка оказалась крайней – больше некому. Золотинка стояла, просто стояла, превозмогая душевную смуту, и в этой внутренней борьбе обретала уверенность стоять и дальше.

Пират испускал шипящие и хрипящие звуки. Чмут свирепствовал, пытаясь удержать дрогнувшие войска. Он бросил кол и обрушился на соратников с бранью, осыпая их упреками в трусости, укоряя прежними клятвами и прежней отвагой.

Но это-то и была ошибка – не следовало бросать кол. Нельзя ведь бросать знамя даже для того, чтобы догнать бегущих с поля и пинками вернуть в строй. Чмут неблагоразумно замельтешил, засуетился и нарвался на бунт:

– Пошел ты сам!…

Ряды соратников смешались.

– Да что вы слушаете! Кого слушаете! Рты-то чего раззявили?! Всех эта дрянь околдовала! – вскричал Чмут, вдруг преображенный догадкой: – Пират, он слово знает – вот в чем штука!

Галдеж смазался и даже пират притих, прислушиваясь.

– Приворожил ее – вот! – впадая в исступление, вдохновенно вещал Чмут. – Горшок – она нечисть. Нечистая сила. Нежить. Пират слово знает, он слово скажет, она и ночью подымется.

– Дурак ты, Чмут! – крикнула Золотинка сорванным голосом. Повернулась к мальчишкам спиной, не глянув и на пирата, и пошла к затону. Когда вода поднялась по пояс, она украдкой сполоснула лицо, а потом поплыла.

Золотинка вернулась на корабельный двор не прежде, чем обрела душевное равновесие, но для этого не потребовалось много времени. Уже на следующий день явилась она к мальчишкам, они заметили ее и замолкли. На плотном влажном песке лежало между ними кольцо для игры в свайку… Молчание разрешилось нехорошо: игроки заговорили между собой, без нужды перекладывая в руках тяжелые плоские гвозди.

Гордость Золотинки не требовала жертвоприношений, Золотинка удовлетворилась бы обычным полуприветствием. А в этих неестественно громких, ломающихся от внутреннего беспокойства голосах содержался вызов. Она постояла, с неестественным упорством уставившись под ноги, туда, где кольцо, и удалилась, не обронив ни слова.

И на беду попался ей затаившийся в лодке пират. Высунул над краем гнезда замотанную платком, гладкую, как у стервятника, голову – Золотинка содрогнулась.

– Пойди сюда, детка, – прошелестел вкрадчивый голос.

Все это происходило на глазах притихших, разом оборвавших свой нарочитый разговор игроков в свайку.

Потупившись, чтобы не выдать раздерганные чувства, Золотинка повернула к лодке. Пират потянулся навстречу, громыхнув деревяшками, и покровительственно возложил на ее золотистую головку темную широкую ладонь.

Из пустого разговора, который затем последовал, Золотинка не запомнила ни слова. Невпопад ухмыляясь, пират разглагольствовал, а когда ищущая его рука нащупывала Золотинкину шею, наклонялся еще ближе и загадочно играл голосом. Золотинка крепко держала борт лодки. Отвечала она то «да», то «нет», так же некстати и невпопад, как пират ухмылялся.

Пустил он ее не прежде, чем мальчишки ушли: забрали свое кольцо, свои свайки и удалились. И оттого, что ушли они, не обругав ни словом, не упрекнув и не подразнив, – безмолвно ушли, к глазам ее подкатили слезы, она закусила губу.

– Навещай калеку! – прокудахтал в спину пират.

Дело зашло далеко: на следующий день Шутиха разыскала Золотинку и восторженно срывающимся шепотком сообщила, что все-все против нее сговорились – просто ужас! Хоть и задрожало сердечко, Золотинка отчаяния своего не выдала, не поддалась ни ужасу Шутихи, ни восторгу. Пират же, в свою очередь, не пропускал девочку без нарочитых изъявлений приязни, тянул ее к себе, а мальчики, искоса поглядывая на несуразную парочку, совали пальцы за пояс и презрительно оттягивали его ниже пупа. Мальчишки плевались между зубов. Всякие отношения с ними прекратились. Исподтишка вздыхал Баламут, бросал на Золотинку выразительные взгляды, которые она не хотела понимать. Да, по правде говоря, и не понимала.

Изо дня в день пират встречал Золотинку смешком – заискивающим каким-то и каким-то ускользающим.

– Вот это честь, сударыня! Какая честь! – обветренные губы его резкой чертой разделявшие похожий на клюв нос и узкий подбородок, растягивались в ухмылку. – Сударыня, я ничуточки не заблуждаюсь… ваше милостивое посещение… Позвольте… Не скрою, сударыня, были времена, когда известные красавицы Мессалоники с тревогой и надеждой искали улыбку на лице Сныри Суки – ваш покорный слуга, сударыня! Когда-то я был Снырей Сукой. Но, увы, колесо судьбы сделало оборот – кого теперь поразит это имя! Голыми мы приходим в этот мир, голыми и уходим. Разве есть у нас что-то свое? Сегодня твое, завтра оно мое, а послезавтра его. Мир погряз в заблуждениях. И всю свою сознательную жизнь я пытался излечить дольний мир от худшего из заблуждений: и словом, и делом пытался доказать, что ничего своего ни у кого нет! Что это вы там с собой прихватили? Бросайте! Придется все бросить, сударь! А взято, по правде говоря, куда как много! Ах, милая детка, как много же было взято!… И эти людишки, пузыри на грязной воде… Вот они, цепляют нас косыми взглядами, тебя и меня. Эти людишки-пузыри, они умеют считать только до ста. Кинь ему сто грошей, он будет счастлив. Ему и довольно. Что они видели – пузыри на грязной воде?! Что они знают? Где они были? Что испытали? Ах, милая детка, многое было взято – куда как много! Что говорить! Через эти вот руки – да! – прошло двадцать тысяч червонцев. Эти руки держали золото, – он растопырил темные заскорузлые пальцы, увенчанные грязными ногтями. – Двадцать тысяч червонцев! Что я говорю – адцать раз по адцать тысяч червонцев! Я грузил их лопатой! Что я скажу: пятьдесят красоток искали моей благосклонности и двести пятьдесят ее нашли… Сколько человек ты убил? Ха! Ну, я скажу: пятьдесят. Ну, я скажу: пять раз по пятьдесят – кто мне поверит? Зачем говорить – я молчу. Да, детка, я жил. Чего же больше? Вот я весь перед вами – нищ, наг и хладен – чего вам еще? Пришла ваша очередь, колесо сделало оборот – берите! Нате! Хватайте! Чего же вы? А? Ау? Где вы? Ага, невмочь! У меня ничего нет, я все спустил – берите! Красоток съели черви, золото развеялось пылью. – Пират рассыпался торопливым смешком. – Жалкие слизняки и дети червей, рыбий корм, волчья сыть… Кабы только знать, чем это все потом обернется! Чмут бы твой не родился. Ведь представить себе: Чмутов отец, Турыга, был у меня в руках. Теперь бы не упустил. Кабы знать, как оно все обернется через пятнадцать лет, я бы больше топил и вешал. Больше топил и вешал.