Князь сердца моего - Елена Арсеньева

– О, как вы бесконечно добры! – перебила маркиза д’Антраге,и в ее глазах проблеснули слезы. – Так, значит, я могу сказать моей кузине, чтовы принимаете ее приглашение быть на балу в честь именин Фабьена?

Измайловы откровенно опешили. Одно дело – признаватьнесомненные достоинства мадам Жизель, и совсем иное – плясать на балу в ее домев тяжкую годину войны с французами!

А маркиза, вмиг почуяв их замешательство, тут же перешла внаступление:

– Я прошу вас... умоляю не отказать, поддержать нас всех!Прошу вас быть на балу во имя милосердия, во имя исполнения клятвы Марии,наконец!

– Клятвы Марии? – вскинула брови Елизавета. – О чем вы?

– Однажды ваша дочь дала мне слово исполнить всякую моюпросьбу. Это было более двадцати лет назад, но ни разу я не напоминала о томобещании... напоминаю только сейчас!

Елизавета невольно потупилась. Как ни много рассказывала ейдочь о своей жизни во Франции, в этих откровениях оставалось еще много темного,неясного. Кто знает, чем была некогда Мария обязана этой загадочной маркизе,какую клятву могла ей дать!

– Будь по-вашему, – сказала Елизавета. – Мы примемприглашение!

Если князь и хотел поспорить с женою, то не успел: маркизанабросилась на них с такими бурными изъявлениями благодарности, так ловкоперевела беседу в иное русло, поведав о своем намерении уже скоро быть вЛондоне, увидеть Марию, что Измайловы думали теперь только о дочери и о том, какиеслова привета передаст ей от них маркиза.

Ангелина тоже чувствовала облегчение, что не придетсянаносить тяжкую обиду мадам Жизель и Фабьену, однако ее не оставляло ощущение,что маркиза д’Антраге достаточно ловко обвела их всех вокруг пальца... А зачемей это понадобилось – бог весть.

* * *

Непонятно какие причины побудили многих именитыхнижегородцев принять приглашение графини де Лоран, однако собрание в ее домеоказалось весьма оживленным, но почтенных лиц явилось весьма мало: все большемолодежь, как если бы все родовитые горожане откупились сыновьями и дочерьми,подобно Измайловым, которые не нашли в себе сил быть у француженки, однакоАнгелину отпустили беспрекословно.

Танцы следовали один за другим беспрерывно. Все танцеваликак ошалелые – чему во многом способствовало шампанское, щедро разносимоелакеями.

Фабьен сбился с ног, пытаясь оказать равное внимание всемдамам, но чаще прочих танцевал все-таки с Ангелиной. Все нежнее от танца ктанцу сияли его глаза, крепче сжимали ее талию его руки. Его возбуждение росло,и, оказавшись прижатой к нему в сумятице котильона, Ангелина ощутила бедром егонапрягшуюся плоть.

Она испуганно уставилась в темные глаза Фабьена, и в нихвдруг вспыхнул такой пожар, что Ангелина опешила. По его лицу прошла судорога струдом сдерживаемого желания, и хриплый шепот: «Je vous aime! Je vousdesire!»[23] – поверг Ангелину в полное смятение. Казалось ей, все увидели, чтотворится с Фабьеном, все услышали его слова. На балу столько девиц, но только кней, Ангелине, он осмелился обратиться так непристойно. Опять она опозорилась,опять оказалась хуже всех!

Едва сдерживая слезы стыда, Ангелина вырвалась из рукФабьена и ринулась прочь.

Какое-то время Ангелина стояла в углу, силясь отдышаться,тупо глядя на толпу танцующих и слушая болтовню молодых людей.

Какой-то франт захлебывался от наслаждения, перечисляяпрелести парижской жизни, и в глазах его светился фанатичный пламень. Так же сиялитолько что глаза Фабьена, однако это был свет любви, свет страсти. На балустолько девиц, но только Ангелине, ей одной открыл он свое сердце, она однасмогла взволновать его! Почему же она так испугалась?

Приподнявшись на цыпочки, она вглядывалась поверх голов,пытаясь отыскать Фабьена, и наконец увидела, как он торопливо уходит черездверь, ведущую, как было известно Ангелине, в личные покои хозяйки.

Движимая желанием догнать Фабьена и попросить у негопрощения, Ангелина кинулась через зал, пробираясь меж прыгающими парами,провожаемая удивленными взглядами, и вот перед ней протянулся темный коридор.Ангелина замедлила шаги, пытаясь сообразить, где сейчас может быть Фабьен.

Ни одна портьера не шевелилась, ни одна дверь не скрипела.Слабый свет просачивался из бокового окна, и, мельком взглянув в него, Ангелинаувидела трех рослых баб в платках и широких юбках, с узлами в руках, которыеторопливо пересекли двор и поднялись по черной лестнице. Может быть, этопрачки, принесшие белье, или поденщицы, нанятые убрать после бала? Такие-токрепкие да высокие бабы любую работу потянут!

Вдали по коридору зашаркали шаги, и сгорбленный слуга,отворив дверь, впустил теток с узлами, а потом провел их в какую-то комнату иудалился прочь.

Найти Фабьена уже не казалось Ангелине таким важным,воротился прежний холодноватый ужас перед внезапной вспышкой его страсти, и онаповернулась, чтобы поскорее вернуться в зал, как вдруг новое движение во дворепривлекло ее внимание.

Медленно отворилась низенькая калиточка, и сквозь неепроскользнула во двор высокая худощавая фигура. Это был парень, одетый во всепоношенное, в затрапезном картузе, надвинутом на глаза. Продравшись сквозьколючие ветки смородиновых кустов, он осторожно двинулся вдоль забора, нестрашась даже высокой крапивы. Ангелина не сразу сообразила, что он намеренпробраться в дом тайком.

Да это какой-то воришка норовит воспользоваться бальнойсуматохой и поживиться! И направляется он к заднему крыльцу, а лакей, впустивбаб с узлами, не запер дверей!

Ангелина бесшумно побежала по коридору, надеясь успетьопустить засов прежде, чем вор войдет в дом, как вдруг слуха ее достигли дваслова, которые, как никакие другие в мире, способны были вышибить из ее головывсе прочие заботы: «Лодка-самолетка».

* * *

– Эту летательную машину, это чудо человеческого гениярусские называют «лодка-самолетка».

Говорили по-французски, однако последние слова произнесеныбыли по-русски, с акцентом, но вполне разборчиво! Ангелина так и припала кдверям.

– Вы ее видели? – спросил другой мужской голос.

– Мне удалось увидеть сие великое изобретение еще вВоронцове. Я случайно встретил в Москве Франца Леппиха и стал наводить справки.Выяснил, что он называет себя доктором Шмидтом и живет под Москвою, гдевозглавляет фабрику земледельческих орудий. Ну а в Москве Шмидт будто быпоявился, чтобы забрать свой заказ с фабрики Кирьякова: пять тысяч аршин тафты.