Из Африки - Карен Бликсен

Лулу очень долго приходила по утрам к дому. Прозрачный звон ее колокольчика оповещал о том, что возвышенность уже озарена солнцем; я часто просыпалась и ждала, когда он зазвенит. Порой она отсутствовала неделю-другую; тогда мы начинали по ней скучать и вспоминали про охотников, рыщущих по холмам. Но потом бои сообщали мне: «Лулу пришла», и это становилось чем-то вроде посещения матери замужней дочерью. Я еще несколько раз видела в зарослях силуэт застывшего самца-бушбока, но, как предсказывал Каманте, он так и не набрался храбрости, чтобы подойти ближе к дому.

Однажды, вернувшись из Найроби, я столкнулась с Каманте, дожидавшимся меня у двери кухни с известием, что Лулу побывала на ферме со своим тото, то есть козленком. Спустя несколько дней мне самой выпала честь увидеть ее между хижин напряженную и готовую в любой момент исчезнуть в сопровождении крохотного отпрыска, такого же грациозно-медлительного в движениях, как в свое время сама Лулу. Это случилось сразу после окончания сезона дождей; потом на протяжении всего лета Лулу держалась неподалеку. Ее можно было увидеть в тени хижин и утром, и под вечер, и даже в полдень.

Козленок Лулу не боялся собак и позволял им себя обнюхивать, но ко мне и к африканцам привыкнуть не смог. Стоило нам попытаться его поймать, как мать и дитя исчезали.

Сама Лулу, перестав жить у нас, никогда не приближалась к людям настолько близко, чтобы до нее можно было дотронуться. В целом же она проявляла дружелюбие: понимала, что нам хочется полюбоваться на ее детеныша, и принимала из протянутой руки стебелек сахарного тростника. Подойдя к распахнутой двери столовой, она задумчиво вглядывалась в сумрак помещения, но порога уже не переступала. К этому времени она уже потеряла свой колокольчик, поэтому ее появления и исчезновения происходили беззвучно.

Мои бои вымаливали у меня разрешение отловить детеныша Лулу, чтобы он жил у нас, как прежде — его мамаша. Однако я полагала, что это было бы наглостью, учитывая благосклонное доверие к нам, проявленное Лулу.

Еще мне казалось, что свободный союз между моим домом и антилопой — явление редкое и благородное. Лулу навещала нас, отрываясь от родной ей дикости, чтобы показать, что мы находимся с ней в приличных отношениях; она не отделяла мой дом от африканского пейзажа, так что теперь никто не мог бы определить, где кончается одно и начинается другое.

Лулу знала, где отлеживается гигантский лесной кабан, она видела, как совокупляются носороги. В Африке обитает кукушка, подающая голос в разгар жаркого дня из лесной чащи, и голос ее похож на звучное сердцебиение всего мира. Ни я, ни кто-либо из моих знакомых никогда ее не видели, так что я ни от кого не могла узнать, как она выглядит, а Лулу, вполне вероятно, прохаживалась в чащобе под той самой веткой, с которой будоражит мир волшебная вещунья. В то время я как раз читала книгу о китайской императрице, дочь которой навестила родителей, когда у нее родился первенец. Старуха устремилась из Запретного Города (Запретный Город — Императорский дворец Гугун) навстречу дочери в зеленом паланкине, расшитом золотом. Свой дом я сравнивала с дворцом родителей молодой наследницы императорского престола.

Две антилопы, большая и маленькая, провели рядом с моим домом почти все лето. Иногда между их появлениями проходило по две-три недели, иногда мы видели их ежедневно. В начале следующего сезона дождей я узнала от слуг, что Лулу вернулась с новым козленком. Сама я его не видела, потому что теперь они не подходили к дому так близко, но позднее встретила в лесу трех антилоп, державшихся вместе.

Союз между Лулу, ее семьей и моим домом продолжался много лет. Бушбоки часто появлялись около дома: они выходили из лесу и снова пропадали в чаще, словно моя земля была провинцией большой дикой страны. Обычно это происходило перед рассветом: они скользили среди деревьев, как тени на темно-зеленом фоне, а потом, пощипывая травку на лужайке, золотились на солнце. Одна из них точно была Лулу, потому что подходила близко к дому и не пугалась, а только напрягала уши, когда подъезжала машина или открывалось окно. Собаки были ее приятелями. С возрастом ее шкура делалась все темнее. Однажды, подъехав со знакомым к дому, я обнаружила у солонцов, устроенных для коров, трех антилоп.

Любопытно, что кроме первого крупного бушбока, бваны Лулу, стоявшего с задранной головой под высоким деревом, среди антилоп, приходивших к моему дому, не было самцов. Видимо, то был случай лесного матриархата.

Охотники и натуралисты, проживавшие в колонии, заинтересовались моими бушбоками. Даже главный лесничий приезжал ко мне, чтобы на них полюбоваться, и они его не подвели. Статья о них появилась в газете «East African Standard».

Годы, когда Лулу и ее родичи приходили к моему дому, были самыми счастливыми за время моей жизни в Африке. Поэтому я отношусь к своему знакомству с лесными антилопами или, если хотите, газелями, как к большому благу, символу дружелюбия, которое питала ко мне Африка. В этом отражался весь континент, это было счастливое предзнаменование, давний сговор, песня восторга…

С годами я стала все реже встречать Лулу и ее семейство. За последний год перед моим отъездом они не появились ни разу. К тому времени многое изменилось: к югу от моих земель появились новые фермы, леса были сведены, выросли дома. На местах прежних прогалин теперь урчали тракторы. Многие новые поселенцы оказались ретивыми охотниками, и певчих птиц сменили лающие винтовки. Крупные животные откочевали, кажется, к западу, в леса резервации маасаи.

Не знаю, какова продолжительность жизни антилоп; возможно, Лулу уже давно нет на свете.

В тихие предрассветные часы мне часто, очень часто снился звон ее колокольчика, и мое сердце наполнялось во сне чистой радостью. Я просыпалась в ожидании какого-то невероятного, чудесного события, которое произойдет вот-вот, с минуты на минуту.

Потом, лежа и размышляя о Лулу, я задавалась вопросом, снился ли когда-нибудь этот утерянный колокольчик ей самой. Не проносились ли в ее памяти, подобно теням на воде, картины — люди, собаки?..

Я знаю песню об Африке (думала я), в которой поется о жирафихе и об африканском месяце, отражающемся от ее шкуры, о работе в поле, о потных лицах сборщиках кофе; но знает ли и Африка песню обо мне? Остался ли в воздухе равнины оттенок, которому я отдавала предпочтение в одежде, изобрели ли ребятишки игру, в которой звучит мое имя, падает ли свет луны на гальку дорожки перед домом, напоминая обо мне, ищут ли меня орлы нагорья Нгонг?

После отъезда я так ничего и не узнала о судьбе Лулу, чего не скажешь о Каманте и об остальных моих слугах-африканцах.

Последнее письмо от Каманте я получила чуть больше месяца назад. Однако эти весточки из Африки достигают меня какими-то странными, нереальными путями и похожи больше на тени или миражи, чем на новости о реальной жизни.

Дело в том, что Каманте не знает грамоты, да и английского — тоже. Когда его или кого-то еще из моих слуг посещает мысль осчастливить меня известием о себе, они отправляются к писарям-профессионалам из индусов или африканцев, сидящим с дощечкой, бумагой, ручкой и чернильницей перед почтой, и объясняют им, что должно быть сказано в письме. Писари тоже не больно знакомы с английским языком и с грамотой, однако их спасает самоуверенность. Демонстрируя свои способности, они насыщают письма красивостями, из-за которых разобрать смысл бывает очень затруднительно. К тому же у них есть дурная привычка выписывать буквы чернилами трех-четырех разных сортов, так что, независимо от мотивов, заставляющих их так поступать, возникает впечатление, что они вечно страдают от нехватки чернил и выдаивают из своих чернильниц последние драгоценные капли.