Акимуды - Виктор Ерофеев

Первое вино мне кажется честным, в голове возникает параллелепипед. Второе – более привлекательно. Квадрат. Третье не находит в моем сознании никакой фигуры и остается неназванным. Четвертое: я вижу дверь с аркой в подвале, за ней темно и пусто. Зато пятое рисуется круглым. В объеме шар. Рисуется приятный шар, и никуда не хочется идти, шар самодостаточный, круг – круглый. Шестое… Тут уже съеден козий сыр и поданы гребешки – я нарушаю все законы дегустации, потому что я дилетант, и мне хочется курить, я отпрашиваюсь. За мной следует мой винный следователь, как будто я хочу сбежать.

Я хочу сбежать. Я курю и возвращаюсь. Ем гребешки. Шестое вино не рождает математических фигур. Седьмое, пригубив, отметаю с порога.

Теперь результаты. Вносят бутылки. Финны снимают. Я угадал все три ронских – подделки отверг. Шаровое вино – Шатенеф-дю-Пап. Мне – в подарок. Я забираю еще и квадратное – номер два. Я поражен своей победой. На радостях звоню Свете:

– Я разгадал все вина!

Она сообщает, что я – полный мудак.

Гони ее в шею… Плаваю в бассейне, чтобы стать привлекательным, и в бассейне я тоже думаю, почему она меня разлюбила и с кем она спит. Я завишу от нее. Она, красавица, спит рядом голой, на рассвете, раскинувшись, разворачивается ко мне попой, и я бессонно рассматриваю ее промежность, ее бритые гениталии, ее вздыхающий во сне asshole.

Но asshole – я, только я, и она всякий раз вздрагивает, когда я дотрагиваюсь до нее, пяткой или рукой, и если она толкает меня ночью в плечо, значит, я храплю. Я боролся с храпом специальными американскими таблетками, привез их из США – не помогли. Я купил в Санкт-Морице специальную наволочку «антихрап», набитую хвойными стружками – не помогла. Мой стоматолог Николай Николаевич уверяет меня, что с храпом не сладить. Света говорит, что я храплю всю ночь, что это мука – спать со мной. Иногда, засыпая, я сам слышу свои рулады. По ночам я смотрю на кухне порнофильмы, и мне жутко нравится представлять, как Света раздвигает ноги навстречу незнакомому мне мужчине. Она считает, что я – ревнивый. Она – в присутствии модного кинорежиссера – клянется, сильно выпив, на Библии, что ни с кем не спала, живя со мной. Но она только делает вид, что живет со мной. Она живет с телефоном и компьютером. Аутистка, она обожает ночные клубы. Она говорит, что я – отвратительный танцор. Телефон издает нервный звук – пришла эсэмска. Света немедленно шлет ответ. Телефон у нее закодирован, компьютер тоже – Света на замке. Телефон вдруг поет идиотским голосом – она бросается к нему. Телефон зовет ее на пляж в Серебряный Бор. Солнечное утро. Она – ленивая. Она говорит мне, что она ушла бы от меня, да лень собирать вещи и куда-то съезжать. Мы еще ни разу не дрались, но в прошлом году побили много посуды. Она подсела на алкоголь. Она пьет много виски. Она мне призналась по пьяни, что хочет худую балерину Дусю – у нее есть такая слабость. Она считает, что наша квартира – золотая клетка, и рвется вон, в Аргентину или на Огненную Землю, подышать свободой.

Тургенев меня успокоил. Я прочел в его письме к Константину Леонтьеву, что счастливая семья – опасность для писателя. Впрочем, так ли это? Вечные мысли о ней отвлекают меня. Кто-то расставил мне ловушку, и я нелепо попал в нее. Кому-то я не угодил.

Хорошо, что родители у меня живы, им обоим под девяносто, молодцы, правда, папа выжил из ума, а мама стала жутко раздражительной. У меня есть сын Афанасий от первой жены – он никогда мне не звонит. Нет, звонит, когда ему срочно нужны деньги. И раз в год на день рождения. Афанасий – хороший. И младший брат у меня хороший. Да мы с ним бунтари! В общем, все – хорошие. Добрые. Умные. Я не в обиде. Бог и так дал мне столько, как никому. Не могу же я быть счастливым на всех направлениях!.. Я заваливаюсь в параллельный мир, мерю его шагами из конца в конец, вижу все в дивном свете.

020.0

<КРАСНАЯ ЯЩЕРИЦА>

На место опостылевшей любви, превратившейся в решето, выползает непонятно откуда красная ящерица. Она еще маленькая, подвижная и окаменевшая. Такие, на мелких лапках, шмыгают по камням на юге Франции. Она смотрит на меня, не моргая, глазуревыми глазками – она еще деточка, может быть, даже зародыш, ее можно удавить двумя пальцами, взять и удавить. Пока она не превратилась в какого-нибудь африканского варана, в пупырчатое чудовище с открытой крокодильей пастью – такое чудовище чучелом стояло у меня многие годы на книжной полке вместо книг. Его хвост протух и отвалился.

Ящерка так томно, почти по-блядски греется на солнце, обещая развитие и продолжение, обещая будущее, что ловить ее за извивающееся тельце и давить или прибить камнем – нет, лучше отложим до завтра. Назавтра она прибегает снова, рожденная звонками мобильного телефона, словами «я соскучилась», фантазиями о свежести и непорочности, намеками на верность и преданность, но сквозь эти тюльпаны слов я вижу чучело варана – и я боюсь, я панически боюсь этого красного разлапистого существа.

Изловчившись, я хватаю его пальцами, я поднимаю его, мучась брезгливостью и умилением, вижу желтое беззащитное пузо ящерки, она пресмыкается – я не могу ее убить. Но и не убить ее я не могу. Я говорю этой ящерке: дура, ведь это совершенно неведомая мне девчонка из неведомого сумрачного города, из полуголодного детства, где лужи мерзнут в начале сентября, где ходит непонятными кругами ее папа, майор милиции. Я могу все про нее сочинить, подарить ей таланты и чувство юмора, вырвать ее из московской общаги, закатать в плотный рулон успеха, накупить миланских шмоток, превратить в гламурный хлам, но разве ты не слышала, чем это кончается, любовь сегодня – яд, а завтра – ад, мне ли это не знать. Я начинаю сдавливать пальцами шею красной маленькой ящерицы – у нее глаза вылезают из орбит. Ты пойми, извини, она, девчонка, тоже ужасно боится, в ней уже бродят гнилые соки депрессии, для ее мамы – это светское развлечение, а для нее самой – ты послушай меня, ей в ее двадцать два года любовь уже дважды прошлась обухом по голове, и были унижения, злорадство некрасивых подруг, разлучниц, разрывавших труп ее любви на куски, и непонятно, кому и зачем об этом она рассказывает вперемежку со слезами и рвотным инстинктом, и как две металлические крышки ударника, прижали девчонку два мальчика, один из общественного сортира, другой из общественного, с нефтяными разводами, пентхауса. И это было только вчера, она еще не успела перевести дух, и тут ей на голову свалился я – дай я тебя удушу. Дай я тебя удушу, и пусть все пойдет, как пойдет, пусть будет решето, а она, девчонка, хватает меня за руку, настаивает на дружбе. Я боюсь! Она боится! Мы вместе боимся!

Но это «мы» меня и будоражит, мы едем по вечерней дороге на дачу, обещая друг другу дружбу и скорейшее возвращение в общагу, ну, пожалуйста, дружбу, но она так несмело переходит со мной на «ты», что какая там в жопу дружба. Но она состоит из одних сияющих глаз – леденеем от страха, ворочаемся в сомнениях, я дарю ей разноцветные гольфы – дай, ящерка, я тебя удушу.

021.0

– Я ищу примирения со Светой, – сказал я Зяблику. – Это мой стокгольмский синдром. Я больше не ревную. Но иногда меня возбуждает мысль, что она трахается с другими.