Матрица смерти - Джонатан Эйклифф

— Что вы сейчас говорили? — поинтересовался я.

Он покачал головой.

— Не сейчас, — молвил он. — Позже. Когда придет время.

Я не спросил, что он имеет в виду. Я приучился молчать. Мне было ясно, что он заинтересовался Катрионой, и ему было важно узнать, что она для меня значила. Более, чем когда-либо, я был уверен, что в жизни его произошла похожая трагедия и что в свое время он мне о ней расскажет.

Когда я убрал фотографии на место, он задал мне любопытный вопрос:

— У вас есть фотографии ее могилы?

Я отрицательно покачал головой.

— Мне... никогда не приходило в голову фотографировать могилу, — удивился я. — Это вовсе не то, о чем мне хотелось бы вспоминать.

— Но ведь вы посещаете кладбище?

— Да, конечно, на годовщину и другие памятные даты.

— Когда вы пойдете туда в следующий раз, сфотографируйте, пожалуйста, ее могилу — для меня. Мне хотелось бы видеть, где она похоронена.

Попроси он меня об этом несколько месяцев или даже недель назад, я посчитал бы такую просьбу нелепой и отталкивающей. Но теперь я покорно обещал и тут же перестал ломать над этим голову.

Следующий его вопрос был не менее странен:

— У вас есть зарубежный паспорт?

— Есть. Вроде бы, срок еще не вышел.

— Хорошо, очень хорошо. В таком случае я прошу вас в это лето отправиться со мной в путешествие.

— Путешествие? Куда?

Он сложил на коленях руки и внимательно посмотрел на меня:

— Каждое лето я езжу в Марокко. Там живут необыкновенно эрудированные люди, которых я глубоко уважаю. Святые люди, достигшие мастерства, которое мы с вами стараемся постичь. Я хочу, чтобы этим летом вы сопровождали меня. Мы с вами отправимся в Фес и Марракеш, а затем двинемся на юг. Вы сможете увидеть то, о чем только мечтали, познакомитесь с людьми, которых можно не встретить за всю жизнь.

— Я... я не смогу себе этого позволить. После июня я не буду получать жалованья...

Он покачал головой.

— Пусть вас это не беспокоит. Проживание в Марокко обходится очень дешево. Я хочу, чтобы вы поехали со мной, потому что, думаю, время пришло. Вы сделали замечательные успехи, но это все же еще только начало. В Марокко вы, наконец, начнете вкушать плоды. А затем вы будете готовы посетить Клермонт-Плейс.

— Где это? — спросил я.

— Это то место, где я время от времени встречаюсь со своими друзьями. Там есть люди, которым я хочу вас представить. Но, как я вам уже говорил, вы пока еще к этому не готовы. Марокко поможет мне подготовить вас к этому событию.

Долго уговаривать меня не пришлось. Ведь к концу июня я останусь совершенно без средств к существованию. Уже сейчас я чувствовал себя неуютно, гадая: что же будет со мной, когда придется уехать из Эдинбурга и закончить занятия с Дунканом. А теперь, оказывается, мне не о чем больше беспокоиться. Все будет устроено за меня. Я находился в надежных руках.

В начале июня я специально съездил в Глазго на кладбище, где была похоронена Катриона. Я взял с собой маленький фотоаппарат и сделал несколько снимков. У могилы был неухоженный вид. Родители Катрионы жили теперь в Абердине и редко посещали могилу. Я прибрал все, как мог, но от этого она не стала казаться мне менее мрачной.

Когда я показал фотографии Дункану, он остался доволен. Он вдруг попросил меня дать ему одну. Я выполнил его просьбу, хотя она и показалась мне тогда довольно странной.

* * *

Уехали мы в начале июля. Из Лондона долетели до Касабланки. Даже при ярком солнечном свете метрополия эта оказалась невероятно скучным городом, лишенным очарования и затаенного лукавства Востока. В первый же день нашего приезда, когда мы дошли из нашего отеля до грязного, неухоженного центра города, Дункан заметил на моем лице разочарование. Мы хотели зайти в кафе, чтобы выпить мятного чая со сладким миндальным молоком.

— Здесь нам делать нечего, — сказал он. — Отдохнем денек и отправимся дальше.

О Касабланке у меня не осталось никаких воспоминаний — только постоянный шум, выхлопные газы, серые здания, усталые люди, ощущение безысходности. В этот вечер мы ужинали в ресторане нашей гостиницы. Спал я тяжело, как после снотворного.

На следующий день мы отправились на поезде в столицу — Рабат. За то длинное лето я понял, что Марокко — это не та страна, которую можно понять и оценить за неделю. Я стал постигать ее очень медленно, переезжая из города в город, прислушиваясь к комментариям Дункана. Это было не просто какое-то место, это был целый мир. Для того, чтобы разглядеть его, требовалось воображение. Как только я закрываю глаза, он встает перед моим мысленным взором. Все вокруг — и города, и люди — будто прикрыто пеленой. Когда ты снимаешь эту пелену, сразу начинаешь видеть все в истинном свете.

Сейчас трудно восстановить по памяти события тех месяцев. Теперь я даже подозреваю, что большей частью я находился под действием каких-то наркотических веществ. Дункан привез меня в Марокко не для того, чтобы открыть мне глаза на мир, а для того, чтобы уничтожить мою душу. Я, как потерянный, следовал за ним, в Гадес[2], который он создал для меня из городов и пустынь Марокко. Он, как Вергилий, вел меня в преисподнюю, куда только он один знал дорогу.

Мы провели несколько дней в Рабате, дожидаясь документов, разрешающих нам путешествовать вглубь страны. В это время в Западной Сахаре, на границе с Алжиром, шла небольшая локальная война, и правительство, которое и в лучшие времена чинило приезжающим всякие препятствия, сейчас было совершенно недоступно. Дункан оставлял меня в гостинице или в кафе, а сам ездил хлопотать в министерство. Это стоило ему много терпения, а денег — еще больше: необходимо было давать взятки. Но он относился к этому легко и даже подшучивал над местными порядками.

Два раза в день я занимался с молодым человеком, который учил меня марокканскому арабскому. У него было нежное девичье лицо и постоянно грустные глаза. Звали его Идрис. Большую часть времени мы разговаривали на простейшие темы, используя те немногие слова, которые были мне известны. Раз или два он переходил на неуклюжий студенческий английский и рассказывал мне о себе и о своих неприятностях. По-моему, он хотел спать со мной, но я каждый раз менял тему разговора.

Чувствовал я себя очень одиноким. В долгие жаркие дни солнечный свет, играющий на реке против моего кафе, ослеплял и доводил до тоски. По вечерам, когда становилось прохладно, мы с Дунканом сидели в маленьком закрытом дворике с источающей аромат бугенвиллией и читали неразборчивые арабские тексты при свете масляной лампы. Заканчивали, когда луна на звездном небе стояла высоко над нашими головами, почти теряясь в ветвях высоких платанов, а кругом царила тишина.