Крепостной Пушкина - Ираклий Берг

столь беспардонно пользоваться гостеприимством, тем более ведь не видит никто, и он сдался), стараясь его несколько подпоить.

— Анжуйского, анжуйского испей, Стёпушка, под пирог Страсбургский, — Безобразов пододвигал к хозяину приличную рюмку водки и кусок пирога с зайчатиной.

— Бордо весьма неплох с лимбургским сыром, — Пушкин с видом знатока выбирал наливочку и предлагал её с куском буженины.

— Трюфли, трюфли бери, Стёпушка, не стесняйся, — продолжал Безобразов, указывая блюдо с солёными груздями, — будь как дома.

Он и был. Степан, сын Афанасьевич, ничуть не терялся. Легко разгадав, что за шутками господа прячут немалое смущение, оказываемое на них самой ситуацией, добрый малый с удовольствием принял игру и свою роль в ней. Ловкость владения столовыми приборами он сдобрил тем, что взял голой рукой кусок сыра, а заложив за воротник салфетку, пару раз нечаянно вытер руки о скатерть.

Господа оказались не лыком шиты, и, в свою очередь разгадав эти нехитрые маневры, перестали подтрунивать над мужиком.

В конце трапезы подали кофе и трубки гостям. Хозяин предпочёл сигару.

— Кубинские, барин, — ответил Степан на молчаливый вопрос, — Гаванна. И раз вы, барин, даже бровью не повели, то приближается разговор, как понимаю.

Пушкин не ответил, молча раскуривая трубку и задумчиво поглядывая на удивительного крестьянина. Безобразов также молчал.

— Ну что же, — вздохнул Степан, — сколь верёвочке не виться...

Он поднялся из-за стола, и, отложив сигару, отвесил поясной поклон Пушкину.

— Спасибо вам, Александр, батюшка наш, за хлеб да за соль. И сыты, и пьяны, и обуты, и одеты, ни в чём нужды не имеем благодаря вашей милости, государь мой.

После чего уселся обратно на дубовый, с золочёной обивкой стул, вновь вооружившись сигарой, курил которую он с нескрываемым наслаждением.

Господа продолжали сидеть так же молча, попыхивая трубками.

— Это я к тому, Александр Сергеевич, государь мой пресветлый, что всё, что имеется у меня — ваше. Всё нажитое непосильным трудом — краденое. Обворовали вас, господа Пушкины, и лихо обворовали. На то и живём-с.

Если Степан думал произвести фурор этим выпадом, то просчитался. Помещики внимали со столь же невозмутимым и внешне расслабленным видом, пуская колечки дыма и никак не проявляя эмоций. Они словно говорили без слов: «Что же, послушаем. Вдруг интересно? Ещё что скажете? И это всё? Какая скучная банальность. Право же, от вас ожидали большего. Может, попробуете ещё раз? Постарайтесь не разочаровать нас, любезнейший».

Степан сейчас остро ощутил то, чего не чувствовал ранее. Ни храбрость в минуту опасности (а он, осмотрев поле боя, вполне оценил то, как они сражались), ни то, что он знал о барине как литераторе и великом поэте (о, это он знал более чем. Местами — больше самого барина, на данный момент), ни их привычка повелевать, столь же естественная, как дышать, ни общее благородство вида — ничто не могло произвести на него столь сильное впечатление, как это внимательное молчание. Степан почувствовал породу. Он понял, как просто для любого из них убить человека только за то, что тот показался подлецом и негодяем, например, и вовсе не только при самообороне. Как просто для каждого из них пойти до конца, считая себя правым, и пожертвовать при этом чем угодно. Что эти люди только мнят себя прагматичными материалистами, но являются и людьми духа не в меньшей степени. Смутить их, не поколебав дух, — невозможно. Они иначе глядят на мир. И ещё — что они хищники.

Следовало, однако, продолжать, но весь план подготовленной им речи не годился, и это было главным, что он понял.

Степан вздохнул. «Что же, — подумал он, — вызов принят. Остаётся импровизация. Ай да господа».

— Вы не помните своего дедушку, Александр Сергеевич. Как и я, разумеется. Но, возможно, вы слышали о его крепостном, ставшим доверенным лицом Льва Александровича. В какой-то степени. Простой мужик, но очень хитрый. Очень умный. Незаменимый для ведения дел, когда хозяин не желает вникать, но требует результата.

— Он говорит о легендарном Никите, — улыбнулся Пушкин, обращаясь к Безобразову.

— Да, Александр Сергеевич, о Никите. И правда ваша, барин, личность сия легендарна, в том смысле, что густо обросла легендами. Но не о сказках речь. А о реальном Никите — не домыслы, а правду, ну, или хоть часть её, могу поведать вам только я.

Пушкин зевнул.

— Это важно, Александр Сергеевич, поверьте. Здесь дело простое, с одной стороны, а с другой — тонкое, щекотливое. Подобно тому, как в книгах бывают прологи, введения, так же и здесь, без Никиты не обойтись, — продолжал Степан, с удовлетворением отметив, как барин улыбнулся от сравнения, — дело всё в том, что этот самый Никита — родной мой дедушка.

— Ого! — подал голос Безобразов. — Да тут потомственные жулики, не иначе.

— Именно так, ваше благородие. Как человек недюжинных талантов, но не имеющий достаточного воспитания, мой дед не мог стать никем иным, как мошенником.

Посудите сами — в его руках было всё хозяйство знатного, благородного барина, совершенно не желающего возиться с такой ерундой как «дебет и кредит» более пары раз в год, но желающего жить на широкую ногу, с размахом.

Пять тысяч душ — шутка ли? К концу жизни Льва Александровича оставалось около четырёх тысяч душ без двухсот и долги.

— Не так и плохо, — вмешался Безобразов, — немудрено и всё промотать. Ваш предок, — повернулся он к Пушкину, — оставил всё же приличное состояние.

— Ах, ваше благородие, — воскликнул Степан, — это лишь кажется на первый взгляд. В реальности всё было промотано куда как серьёзнее. Во-первых, крестьянам, нашим добрым христианам, свойственно плодиться. Основные земли были — и есть — здесь, в земле Нижегородской, что не очень располагало к барщинному труду, а известно всем, оброк не даст того дохода, как труд ярёмный.

— И что с того? — высокомерно спросил Безобразов.

— Того, ваше благородие, что сумм оброчных всегда не хватало для жизни, что вёл Лев Александрович, и Никита попросту продавал «избыток» крестьян. С ведома барина, конечно. Времена были простые, закон дозволял продавать без земли. И всего, за период жизни барина после отставки, было продано около трёх тысяч душ.

— Да быть не может, — Пушкин даже хлопнул ладонью по столу.

— Отчего же не может, барин? Тысяча от пяти, да две тысячи «избытка»... Но дед мой, Никита, нащупал и себе золотую