Зигги Стардаст и я - Джеймс Брендон

– Да, все верно, когда…

– Когда получу деньги, которые оставила мне бабушка.

– И ты сможешь…

– Увидеть пляжи и пальмы, плавать в океане, заниматься музыкой на Лорел-Каньоне с Мамой Касс[36] и Джони Митчелл[37], стать звездой рок-н-ролла и, наконец, быть кем-то.

– Да. Но почему бы тебе…

– Готов спорить, там все сверкает, точно дискотека. – Я закрываю глаза, не желая больше смотреть на бесцветный внешний мир. – Город – как снежный шар. Из вашей коллекции. Только с блестками.

– Значит, ты так это себе представляешь?

– Да. Ну вот, я и думаю, если все-таки наступит конец света, то…

– …то как тебе обрести эту свободу сейчас? – она договаривает мысль, которую я даже не осознавал.

Тишина.

Никакого царапанья по бумаге. Никакого писка.

– Не знаю, – говорю я, открывая глаза. – Не уверен, что это возможно.

– Я думаю, возможно, – возражает она. – И мне кажется, ты тоже близок к тому, чтобы это понять.

– Правда? Почему это?

– Потому что ты достиг большого прогресса.

По тому, как светлеет тон ее голоса, я догадываюсь, что она улыбается.

– О… Конечно, – говорю я. – Верно.

Звенят браслеты. Она встает. Проходит мимо, и облачко жасмина и жимолости плывет вместе с ней. Я торопливо отираю лицо и улыбаюсь. Она садится на другой конец дивана, приподнимая мои ноги, так что ступни запутываются в складках ее длинного платья с цветочным рисунком.

Доктор Эвелин – психоделическая версия Женщины-Кошки: огромные очки с голубыми стеклами затеняют глаза, волосы убраны в конский хвост, растягивающий ее рот в улыбку; кожа не просто поцелована солнцем, а, можно сказать, вся в засосах, точно кусок светила оторвался и шмякнулся ей на щеки.

– У тебя больше не проявлялись эти чувства, верно?

– О… нет. Определенно нет! Я вылечился.

– А как с памятью? – спрашивает она. – Ты используешь приемы, которым я тебя научила?

– Да. Я пользуюсь кассетным магнитофоном.

– Превосходно. И как, помогает?

– Наверное, да. Конечно, помогает, ведь я и не знал бы этого, если б не помнил!

Она смеется. На этот раз я вижу щербинку, широкую, как перевал Камберленд, между ее передними зубами.

– Нет, я правда думаю, что помогает. Честно, – настаиваю я.

– Хорошо… потому что следующие пару недель мы с тобой не увидимся, знаешь ли.

– А, точно. Вы едете на какую-то психиатрическую конференцию?

– Да, на Гавайи. Так что, когда встретимся в следующий раз, проведем последние процедуры. Я просто хочу убедиться, что… они тебе еще нужны.

Она смотрит в упор, и спирограф бешено вращается в ее глазах.

Не впускай, не впускай.

– Они… мне нужны. Почему они вдруг могут оказаться не нужны?

– Потому что… я тут думала… может, есть и другие способы… помочь, я имею в виду.

– Другие способы? Но ведь это наши последние сеансы. Зачем прекращать сейчас?

– Не знаю. Просто… хочу убедиться, что ты готов, Джонатан. Они так тяжело тебе даются, и…

– Я определенно готов! Кроме того, папа ни за что не позволил бы мне остановиться сейчас, и…

– Но ты правда все еще этого хочешь?

– Да. Правда.

Изучает меня. Пристально. Открывает было рот, чтобы что-то сказать, потом останавливается. Спустя пару долгих минут говорит:

– Ладно, я тоже думаю, что ты готов.

Я не могу прочесть это по ее лицу, зато слышу в голосе: она врет.

Фух.

Больше ничего не говорю.

Боюсь.

Боюсь, что она поймет, что я тоже вру.

11

После сеанса еду домой длинной дорогой. Стингреймобиль потихоньку продвигается вперед, хотя я уверен, что он вот-вот отрастит крылья и вознесет меня в небеса: такой сегодня безумный ветрище. Дождевые капли кап-кап-кап-капают, барабаня по моему пластиковому дождевику. Мысли закручиваются циклоном: Почему доктор Эвелин мне лгала? Что она имела в виду под «другими способами»? Способы лечить меня? Какими бы они ни были, хорошими быть не могут, это точно. Она раскусила меня? Проклятье, не надо было упоминать Уэба. И почему только я согласился встретиться с ним на ОЗЕРЕ? Точно! Когда увидимся завтра, предложу роллердром! Да. Наверное, он тоже суперски катается на скейте. Просто летает по катку, как архангел Гавриил, и так же сияет. Как позвонить в ближайший дурдом?

Когда заворачиваю к дому, кажется, ветер завывает: «Поворачивай обратно, Джонатан! Спасайся…» А, нет. Это «Led Zeppelin». И не кажется, а на самом деле – папа горланит на весь Крев-Кёр. Иисусе!

Оглядываюсь, проверяя, не высунули ли головы из-за занавесок все старые сморчки-соседи, прижав к ушам телефонные трубки, вызывая копов. Пока нет. Но, черт возьми, кажется, программа на вечер будет как раз такая.

Папа Зеппелин наделал прорех в москитной двери. Затаскиваю Стингреймобиль на веранду, вхожу и вижу:

1) Весь наш оранжевый плюшевый диван в нитях рождественских гирлянд.

2) Папа в труселях-семейниках развешивает их, приплясывая на барной стойке. Ох…

Музыка бух-бух-бухает, сотрясая зеркало, отец умц-умц-умцает в такт своему отражению в зеркале. Нет! В комнате воняет скунсом, что может значить только одно из двух, и я наверняка знаю, что никакого живого скунса, бродящего по дому, у нас нет.

– ПРИВЕТ, ПАП!

Он отшатывается к зеркалу.

– Ты напугал меня до чертиков, парень!

– Извини!

– «Staaairwaaaay…» Слышь, помоги мне… «to heaaaveeeen…» повесить гирлянды.

Сигарета пляшет вверх-вниз, зажатая в его губах, каждое слово соскакивает с нее, как с трамплина.

Ладно, настроение ничего так. Я не против. Сбрасываю ранец на диван, приглушаю музыку, пока она не порвала мне барабанные перепонки, и ныряю под стойку помогать. Обвешанный гирляндами, он похож на пляшущую диораму Солнечной системы.

– Как прошел сеанс, сынок?

– Хорошо.

– Сколько тебе еще лечиться?

– Еще один блок процедур.

– И ты излечишься навсегда.

– Да, навсегда…