Русская феминистка - Маша Царева

Фаина демонически расхохоталась, при этом все три ее подбородка затряслись, как ванильная паннакотта.

Беременная Фая пухла, как тесто, забытое в кастрюльке на батарее. За больничный месяц она поправилась почти на десять килограммов, и на каждом врачебном обходе ее строго отчитывали за раблезианские аппетиты, она же, честно глядя в глаза лечащему врачу, лепетала о нарушенном с детства метаболизме, а когда все выходили из палаты, заедала стресс очередным глазированным сырком.

Элеонора впадала в иную крайность – вышедшее из-под контроля беременное тело было для нее чем-то вроде гоэтического духа, который был явлен из ада, чтобы медленно ее пожрать. Она была мужественным воином-аскетом, и по ночам ее пустой желудок выдавал такие трели, как будто в нашей комнате находился искусственный водопад. Иногда у нее не было сил даже встать с кровати, под ее глазами темнели фиолетовые тени, которые она каждое утро замазывала корректором.

В начале второй больничной недели она вырезала из какого-то арт-альбома, который среди прочих даров доставил ей охранник (подобно ребенку на определенной стадии развития, Эля воспринимала только снабженный картинками текст; я ни разу не видела, чтобы она читала просто книгу, даже треш), фотографии прозрачных, как кинематографические эльфы, балерин и скотчем приклеила их к стене над своей кроватью. Ее вдохновляла инопланетная тонкость их стана, их ручки-веточки и тот особенный блеск в глазах, который появляется лишь у не понаслышке знакомых с аскезой людей.

В итоге Элеоноре делали капельницы с поддерживающими жизнь веществами, Фаине же кололи лекарство, разжижающее кровь, – уровень ее холестерина зашкаливал.

Они были такими разными, и наблюдать за их вербальной войной было сплошным удовольствием. Гораздо лучше, чем дурацкие телевизионные ток-шоу с постановочными драками.

Обе они казались мне равно несчастливыми. Обе воплощали два популярнейших патриархальных стереотипа – одна была убежденным защитником концепции грубой силы как управляющего механизма семьи, другая чувствовала себя дорогим товаром на полке супермаркета. Обе были зависимы на все сто и обе чувствовали себя слабыми и уязвимыми вне отношений с мужчиной. Обеим я предсказывала (разумеется, не вслух) полный крах. Возможно, дела Элеоноры могли бы сложиться более-менее удачно – ведь на ее имя была записана квартира, у нее были счета в каких-то банках. Но не было никаких сомнений в том, что она, инфантильная, расточительная, подсевшая на роскошь как на героин, все разбазарит за полгода – куда же ей без мехов, духов и утреннего бокала «Вдовы Клико».

Супруг же Фаины, непритязательный и простой, как деревянный сруб, русский медведь, с возрастом станет еще более мрачным и скупым на проявления нежности в любых ее бытовых разновидностях. Его единственным аргументом станет удар крепкого кулака по обеденному столу, его кустистые брови еще ниже нависнут над расщелинами злых серых глаз, он начнет поколачивать и детей, потом пристрастится к бутылке, и однажды Фаина будет вынуждена сбежать от него на мороз босиком, прижимая испуганных детей к груди.

Муж приходил к Фаине через день, всегда при нем была скатерть-самобранка с незамысловатыми харчами – бидоном жирного борща, вареной курятиной, тонко порезанным салом, аккуратно уложенным на свежий бородинский хлеб, подтаявшими шоколадными конфетами. Они почти не разговаривали – их отношения когда-то строились на его мечтах о доме полной чаше, а вовсе не на дружбе, не на интересе к человеку, с которым ты делишь постель. Его внимание было поверхностным и грубым – иногда он просовывал руку под застиранную ночнушку жены и прихватывал ее за складку на боку, после чего оба заговорщицки ухмылялись. Пока Фаина ела, муж читал газету «Советский спорт», иногда лаконично комментируя вслух: «Мудаки!» или «Молодцы!» в зависимости от контекста.

Конечно, мне бы мечталось, чтобы у моих соседок все было по-другому, иногда хотелось придумать для них другое будущее, в котором они стали бы самостоятельными и защищенными. Но я понимала, что любой оптимистичный исход будет либо чудом, либо тем самым исключением, на котором живет большинство социальных правил. Потому что я не фаталист. Я верю, что мы сами лепим свою судьбу, и путь «слабого звена» кажется простым лишь на первый взгляд, потому что он как гладкая ледяная горка, по которой так приятно скользить до поры до времени, ведь впереди ждет очевидный тупик, выбраться из которого куда сложнее, чем в нем очутиться.

Зима девяносто второго запомнилась мне так: во-первых, я постоянно испытывала голод, во-вторых, у меня начались месячные.

До перестройки мы с Лу жили более-менее неплохо. Во-первых, она периодически подрабатывала на Мосфильме, где у нее была уйма знакомых – то костюмером, то гримером, а иногда даже снималась в эпизодах, чем при всем своем кажущемся тщеславии, совершенно не гордилась. К тому же у нее были любовники, которым казалось, что баловать женщину – норма вежливости. Лу была независима как кошка и никогда не согласилась бы прогнуться даже за все брильянты мира, однако ни к чему не обязывающие подарки принимала с удовольствием. Как правило, ей приносили деликатесы – были времена, когда в кошельке Лу не нашлось бы мелочи, чтобы купить синеватую куриную тушку, зато в ее холодильнике стояла литровая банка осетровой икры, которую мы легкомысленно поедали ложками.

В девяносто втором все изменилось.

Быть на плаву получалось только у тех, кто умеет держать нос по ветру. По всему городу выросли коммерческие палатки, открывались какие-то кооперативы. Мать одной моей одноклассницы, бывшая прачка, приспособилась покупать дешевые польские джинсы, вываривать их в хлорке до появления художественных разводов, приклеивать самопальные этикетки и продавать втридорога.

Торговля шла полным ходом, и в портфеле той самой одноклассницы всегда можно было найти бутерброды с сервелатом и шоколадные конфеты. Отец другого фасовал белковую икру, которая выглядела точь-в-точь как лососевая, только была резиновой на вкус. Шулерство сходило ему с рук удивительно долго, учитывая время, – пристрелили его только в начале девяносто третьего.

Мать моей лучшей подруги Леки стала «бандитским поваром» – готовила для больших вечеринок, которые устраивали бритоголовые суровые парни в кожаных куртках и вошедших в моду, а чуть позднее ставших анекдотическим символом целой социальной прослойки малиновых пиджаках.

Мамина профессия возвела Леку в ранг школьной Шехерезады. Бандитская тема пользовалась популярностью и почему-то имела некий почти пиратский романтический привкус. Это казалось непостижимым и возмутительным моей Лу. «Большинство из них не умнее кухонного стола! – говорила она и словно в качестве дополнительного аргумента энергично стучала по пластиковой изрезанной столешнице крохотным кулачком. – Если бы не их пистолеты, если бы не те, кто стоит за их накачанными спинами, они бы и гроша ломаного не стоили. Ведь они преимущественно трусы. Как шакалы. Вроде бы хищники, но никогда не вступят в честный бой. А при появлении достойного соперника отползут в кусты, прижав уши. А о них так рассказывают, что мальчишки будто бы даже и мечтают стать такими же!»