Верхом на Сером - Ульяна Бисерова

Да пятнышки анемон.

Лишь сторож помнит едва —

Где барсук проскакал да исчез,

Где горлица яйца снесла,

Когда-то был путь через лес.

Но если ты входишь в лес

Летним вечером, в час,

Когда холод идет от стоячих вод

И выдры, не чуя нас,

Пересвистываются через лес,

В подступающей полутьме

Вдруг зазвучит перезвон копыт,

И шелест юбок, и смех,

Будто кто-то спешит

Мимо пустынных мест,

Твердо держа в уме

Забытый путь через лес.

Но нет пути через лес.

Редьярд КИПЛИНГ[2]

Сашка мерно покачивалась в такт медленной поступи коня. Позади была бешеная скачка, когда они, наконец, вырвались из спящего города в степной простор, где лунный свет заливал бескрайнее снежное полотно. Словно заметив тайный знак, конь вдруг резко остановился и встряхнул гривой.

– Здесь, – сказал он. – Сейчас закрой глаза, ни о чем не думай и ничего не бойся.

Сашка зажмурилась и покрепче ухватилась за его шею. Когда спустя какое-то время она потихоньку приоткрыла сначала один глаз, а потом и другой, то у нее перехватило дыхание от страха и восторга – они брели по небу. Призрачный свет луны, в котором ноги коня увязали почти до колен, напоминал тихую речную заводь. Она судорожно вцепилась в гриву.

– Не сомневайся. Будешь бояться – сорвемся, – тихо проговорил конь.

– Расскажи мне о Гриндольфе, – попросила Сашка, чтобы не думать о пустоте под ногами.

– О, это чудесная страна. Мир, где царит справедливость и закон. По крайней мере, так было сто лет назад, когда там правил старый добрый Оберон.

– А как ты попал в наш мир?

Серый молчал так долго, что Сашке начало казаться, что он просто не расслышал ее вопроса, но задать его еще раз она так и не решилась. Тем неожиданнее было услышать ответ.

– Прошло уже столько лет, что сейчас мне кажется: все это произошло не со мной, а с кем-то другим – самовлюбленным, избалованным мальчишкой. Я – единственный, к тому же поздний сын в боковой ветви древнего рода. Моя бедная мать умерла от лихорадки, когда мне было три года. Отец, который ее боготворил, после ее смерти впал в глубокую печаль. Целыми днями он бродил по поросшим вереском пустошам, окружавшим наш замок, продолжая вести бесконечные разговоры со своей ушедшей любовью. А в один из дней его сердце не выдержало горя, и он рухнул замертво… Меня передали на воспитание тетке, сестре отца, взбалмошной старой деве. В первое время внезапные перепады ее настроения обескураживали, но вскоре я научился подстраиваться. Достаточно было в удачный момент почтительно поцеловать ее высохшую морщинистую руку. Или с видом живой заинтересованности выслушать великосветскую сплетню, которую она подцепила во время утренних визитов. Или же заботливо осведомиться, почему она так бледна сегодня за завтраком, намазывая паштетом из гусиной печенки сухарик для ее шелудивой болонки. В остальное же время я был предоставлен сам себе, и если до ушей тетки изредка и долетали досужие пересуды о моих проказах, то она лишь отмахивалась, считая, что это свойственно всем юношам моего круга.

Я был записан в геральдической книге седьмым по счету претендентом на королевский трон, а значит, был избавлен от тягостных дворцовых обязанностей и при этом обладал кучей привилегий и полной свободой. Перед моим именем распахивались любые двери. Я мог тратить деньги без счета, исполняя любой свой каприз, и, поверь, чувствовал себя гораздо богаче самого короля, которому то и дело приходилось вести разорительные войны, защищая границы своих владений и завоевывая новые земли.

Словом, я прожигал юность в дружеских пирушках и кутежах, но самой сильной страстью была, конечно, охота. Ты и представить себе не можешь, какой меня охватывал азарт, когда я преследовал раненого зверя! Я готов был в одиночку вступить в единоборство с диким вепрем! И вот в один из злополучных дней, когда я преследовал лесного оленя с дивными ветвистыми рогами, я оторвался от своих друзей в горячке погони. Я нещадно хлестал и хлестал своего коня, заставляя его пробираться все дальше в чащу леса, перемахивать через глубокие рвы и овраги. И вот на пути оказалось огромное поваленное дерево. Ствол его уже порос мхом и лишайником. Я подхлестнул коня, и, совершив головокружительный прыжок, он поскользнулся и завалился набок, придавив мне ногу. Разрезав стремена, я кое-как встал на ноги и тут же принялся исступленно понукать его – меня душила злобная ярость, было ясно: оленя уже не догнать, он скрылся в лесных зарослях с моей стрелой в предплечье. Конь беспомощно бил ногами, пытаясь встать, и выкатывал глаза от боли и напряжения. Далеко не сразу я, ослепленный гневом, понял, что он сломал ногу. Но вместо того чтобы пожалеть несчастного коня, который служил мне верой и правдой, и причиной гибели которого я стал из-за своей неуемной страсти, я лишь озлился и продолжал в каком-то диком ослеплении хлестать и пинать его.

И вдруг я почувствовал, как руку с хлыстом, занесенную для удара, кто-то перехватил: это был дряхлый седой старик в холщовом рубище. Я хотел отшвырнуть его в сторону, но у старикана оказалась железная хватка.

– Ты кто такой и как смеешь ты прикасаться ко мне, червь? – вне себя от бешенства заорал я.

Не говоря ни слова, старик убрал свою руку и опустился на колени перед конем – он провел ладонью по его морде, словно стер следы боли и страдания. Скакун прикрыл глаза и мирно испустил дух.

– Ты… ты убил моего коня! Покусился на жизнь и достоинство благородного господина! – неистовствовал я. – За это ты ответишь по закону! Тебя вздернут на первом же дереве!

Он пронзил меня ледяным взглядом. Стоял жаркий полдень, но меня охватила дрожь – словно дохнуло могильным холодом. Я почувствовал, что теряю землю под ногами, но не мог с уверенностью сказать, падаю в пропасть или же взмываю вверх. Все завертелось перед глазами, слившись в пеструю круговерть, а сердце как будто ухнуло в бездонный колодец.

Когда я очнулся, колени дрожали и подгибались, и я не мог осознать границ собственного тела, словно они стали зыбкими – ни ногой пошевелить, ни рукой. Даже язык – и тот словно присох во рту. И сейчас, когда я вспоминаю это, меня пронзает ужас: я вдруг увидел самого себя – мертвого, распластанного на земле в нелепой позе. На том месте, где раньше лежал мой конь.

– Слушай внимательно, – произнес старик, сверля меня взглядом. – Я, Искобальд, за дикую злобу и гордыню приговариваю тебя к заточению. Ты проведешь три лошадиных века в шкуре погубленного тобой бессловесного животного, испытывая все его каждодневные тяготы и лишения. И отбывать свой срок ты будешь вдали от родных мест, где ничто не напомнит тебе о том, что было дорого и памятно твоему сердцу. И ты будешь обречен сгинуть бесславно, если не пожалеет тебя хоть одна невинная душа. Настолько, что готова будет рискнуть своей жизнью и свободой.