Рассказ человека, оказавшегося за бортом корабля - Габриэль Гарсиа Маркес

А после, минута за минутой, повторились дни тоски и одиночества, страданий от голода и жажды. Они мелькали отчетливо, как на киноэкране. Сначала я падаю. Потом мои товарищи кричат, барахтаются возле плота. Потом голод, жажда, акулы и мобильские воспоминания – все проходило длинной вереницей образов. Я пытался удержаться на палубе. Вновь оказывался на эсминце и привязывался, чтобы меня не смыло волной. Я привязывался так крепко, что у меня болели запястья, щиколотки и особенно правое колено. Но как бы крепко ни были затянуты веревки, набегавшая волна все равно утаскивала меня на дно моря. Очнувшись, я понимал, что выплываю на поверхность. Плыву, задыхаясь.

Два дня назад я раздумывал: не привязаться ли мне к плоту? Теперь это было необходимо, но я не мог найти в себе силы встать и нашарить концы веревочной сети. Я был невменяем. Впервые за девять дней я не осознавал своего положения. Если представить мое тогдашнее состояние, то надо считать просто чудом, что в ту ночь меня не смыло волной. Перевернись плот, и я, пожалуй, счел бы это очередной галлюцинацией. Решил бы, как неоднократно делал в ту ночь, что я вновь падаю с корабля, и моментально пошел бы на дно кормить акул, которые девять дней терпеливо дожидались за бортом своего часа.

Но в ту ночь меня опять хранила судьба. Я лежал в бреду, вспоминая минуту за минутой девять дней моего одиночества, но – как я теперь понимаю – рисковал не больше, чем если бы успел привязаться к плоту.

На рассвете подул холодный ветер. У меня поднялась температура. Я весь горел и дрожал, меня бил сильный озноб. Правое колено начало болеть. Из-за морской соли рана не кровоточила, но и не заживала, оставаясь такой же, как в первый день. Я все время старался не травмировать колено, но ту ночь я пролежал на животе, и колено, упиравшееся в дно плота, болезненно пульсировало. Теперь я уверен, что эта рана спасла мне жизнь. Поначалу боль была смутной и не встревожила меня. Потом постепенно пришло ощущение собственного тела. Я почувствовал, что холодный ветер обдувает мое разгоряченное жаром лицо. Сейчас я понимаю, что в течение нескольких часов нес какую-то ахинею, разговаривал с друзьями, ел мороженое с Мэри Эдресс в кафе, где оглушительно гремела музыка…

Прошло бог знает сколько времени, и я почувствовал, что голова у меня раскалывается. В висках стучало, кости ломило. К опухшему, ноющему колену невозможно было прикоснуться. Казалось, что оно болит у меня больше, гораздо больше всего остального тела, Я осознал, что нахожусь на плоту, уже на рассвете. Но сообразить, сколько времени я провалялся в бреду, не смог. Поднатужившись, я вспомнил, что на борту нацарапано девять черточек. Но когда я провел последнюю? Забыл… Мне казалось, что с той минуты, как я съел корешок, запутавшийся в сетке, прошла целая вечность. А может, корень мне приснился? Во рту у меня еще оставался его сладкий привкус, но, пытаясь вспомнить, что я ел за последние дни, я напрочь забывал про этот корень. Он не пошел мне впрок, я съел его целиком, но в желудке все равно было пусто.

Сколько дней прошло с тех пор? Я понимал, что сейчас утро, но не мог понять, сколько ночей пролежал пластом на дне плота, ожидая смерти, которая казалась мне еще более недосягаемой, чем земля. Небо заалело, словно на закате. И тут я вконец запутался. Я уже не понимал, утро сейчас или вечер.

Изнемогая от боли в колене, я попробовал изменить позу. Хотел перевернуться, но не смог. Я настолько обессилел, что мне казалось нереальным встать на ноги. Тогда я подтянул больную ногу, уперся руками в дно плота и, перевернувшись, плюхнулся на спину и положил голову на борт. Судя по всему, светало. Я взглянул на часы. Было четыре утра. В это время я обычно сидел на корме, вглядываясь в даль. Но теперь я потерял надежду увидеть землю. Я продолжал смотреть в небо, которое из ярко-красного становилось бледно-голубым. Воздух по-прежнему был холодным, меня знобило, а больное колено сильно дергало. Я чувствовал себя отвратительно оттого, что не смог умереть. Я обессилел, но был, вне всякого сомнения, жив. И при мысли об этом мне стало безумно тоскливо. Я считал, что мне не пережить ту ночь. И однако, все осталось по-прежнему! Я по-прежнему мучился на плоту и встречал новый день, очередной пустой день, не суливший ничего, кроме адского пекла и стаи акул, которая с пяти часов будет дежурить у плота.

Когда небо на горизонте заголубело, я огляделся. Со всех сторон меня окружало спокойное зеленое море, но впереди, в утренней дымке, я увидел длинную темную тень. На фоне прозрачного неба вырисовывались очертания кокосовых пальм.

Меня обуяла ярость. Накануне я был на пирушке в Мобиле. Потом видел гигантскую желтую черепаху, а ночью переносился из отчего дома в Боготе в колледж Ла Салье де Вильявисенсио, а оттуда – к товарищам по эсминцу. Теперь же я видел землю! Испытай я что-то подобное дня четыре-пять назад, я бы сошел с ума от радости. Я послал бы плот к чертовой матери и бросился бы в воду, мечтая побыстрее добраться до берега.

Но в таком состоянии, в каком я был теперь, человек не поддается галлюцинациям. Кокосовые пальмы виднелись слишком отчетливо для реальности. И вдобавок они все время перемещались. То возникали прямо возле плота, то отдалялись на два-три километра. Вот почему я не обрадовался. Вот почему я еще больше укрепился в своем желании умереть, не дожидаясь, пока галлюцинации доведут меня до безумия. Я вновь поглядел на небо. Теперь оно было высоким и безоблачным, лазурным.

В четыре часа сорок пять минут на горизонте показались первые отблески солнца. До сих пор я боялся ночи, теперь же солнце зарождавшегося дня показалось мне лютым врагом. Громадным, беспощадным врагом, который опять будет терзать мою изъеденную язвами кожу и заставлять меня сходить с ума от голода и жажды. Я проклял солнце. Проклял день. Проклял судьбу, которая позволила мне девять дней оставаться целым и невредимым вместо того, чтобы погибнуть от голода или акульих зубов.

Мне опять стало неудобно лежать, и я пошарил по плоту, ища обломок весла, чтобы подложить его под голову. Раньше я никогда не мог уснуть на слишком жесткой подушке. Но теперь страстно желал найти обломок весла, изуродованного акулой, и подложить его под голову.

Весло оказалось на дне; оно было по-прежнему привязано к сетке. Я отвязал его. Аккуратно подсунул под больную спину, а голову положил на борт. И вот тут-то я отчетливо увидел в алых лучах восходящего солнца длинную и зеленую полосу берега.

Дело близилось к пяти. Утро было совершенно прозрачным. В реальности земли не возникало ни малейшего сомнения. И когда я ее увидел, все обманутые восторги предыдущих дней, восторги по поводу самолетов, корабельных огней, чаек и перемены цвета воды внезапно вспыхнули вновь.

Если бы тогда я проглотил яичницу из двух яиц, кусок мяса, булку и кофе с молоком, то есть полный завтрак, который нам давали на эсминце, я и то вряд ли почувствовал бы такой прилив сил, как тогда, когда увидел землю и поверил в ее реальность. Одним прыжком я вскочил на ноги. Впереди четко виднелись очертания берега и силуэты кокосовых пальм. Огней не было заметно, а справа от меня километрах в десяти первые лучи солнца бросали металлические отсветы на крутые скалы. Обезумев от радости, я схватил обломок весла и попытался направить плот прямо к побережью. Я прикинул, что от плота до суши около двух километров. Вместо рук у меня было кровавое месиво, а спина при каждом движении болела. Но я не для того выстоял девять дней – а считая тот, так десять! – чтобы сдаться теперь, очутившись рядом с берегом. Я вспотел. Холодный рассветный ветер высушивал пот и пробирал меня до костей, однако я не переставал грести.