Девочки - Ник Келман

Тогда кто же тот, кого мы якобы обманываем?

Она позволяет тебе, нет, она хочет, чтобы ты сделал ее непристойную фотографию.

— Давай! Только для тебя, — говорит она, — будешь смотреть, когда мы не сможем быть вместе.

И вот ты здесь. Спрятавшись от жены. В среду ночью, в одной из своих одиннадцати ванных комнат, со спущенными до колен брюками от Армани. Сорокадвухлетний мужчина, обладающий миллионами долларов, король, мастурбирующий, как школьник над страницей, выдранной из «Хастлера». Потому что ты не можешь дождаться выходных.

Только это не страница из журнала. Это ее снимок на пляже. У тебя есть и другие ее фотографии, но эта — твоя любимая. Она прислонилась к большому камню. Шероховатый, железистый, огромный блестящий валун. Слева от него, на самом краю снимка, вдалеке, на белом пляже, можно различить загорающих, целые семьи загорающих. Пляж такой белый, что кажется нарисованным на куске бумаги. Ты не помнишь, как там все располагалось, наверное, людей и вправду можно было разглядеть, но ты почти уверен, что это тебя не интересовало. Она в бикини, которое ты купил ей, бикини за 340 баксов, состоящее по большей части из тоненьких веревочек. Правой рукой она приподнимает свою левую грудь, выскакивающую наружу, приподнимает ее к своему маленькому рту, к своему вытянутому, изогнутому язычку. Голова склонена вниз, насколько это возможно, ее светлые волосы ниспадают, прикрывая правую сторону тела до живота. Ее глаза прикрыты. Левую руку она запустила к себе в плавки. Ее волосы и язык блестят точно так же, как самые гладкие, самые металлизированные края камня, отливающий паутинкой позади нее. Если присмотреться получше — и ты делаешь это, — можно увидеть отблески солнца на ее языке. Сверкающее, приносящее тебе мучения местечко.

Столько всего на этом снимке может довести тебя до оргазма. Ее глаза, закрытые, словно она глубоко и сладко спит. Металлическая сережка в ее языке, которая так близко к сморщенной, розовой плоти ее соска. Ее загорелая правая рука поперек тела, полосатая, словно тигр, из-за падающих на нее волос. Но, возможно, сильнее всего тебя заводят ее плавки, поднимающиеся над холмиками ее пальцев, ты знаешь, что самая выступающая вперед выпуклость — это сустав ее среднего пальца, который она приготовилась запустить внутрь себя.

С ее стороны просто безумство так рисковать. Мастурбировать за камнем на людном пляже и позволять тебе фотографировать ее. Неужели она не понимает, что ее — тебя — вас — могут застукать? Не понимает, насколько близко к краю камня вы находитесь? Но в то же время ей нечего терять. Потому что она, должно быть, обезумела от того, что ты с ней. Потому что ее сумасшествие заразно.

Когда ты кончаешь, тебя вдруг наполняет не чувство вины, а ужас. Ты боишься, что кто-нибудь каким-нибудь образом может найти снимки. Боишься отправиться в тюрьму. Боишься потерять все, что имеешь. Но больше всего ты боишься своего позора. Никто не поймет того, что она для тебя значит, того, что значит она для тебя все, что она стоит того, чтобы рисковать, что без нее все, что у тебя есть, — это ничто. Никто ничего этого не поймет. Ты окажешься всего лишь кем-то, кто заставляет несовершеннолетних девочек позировать для непристойных снимков, кем-то, кто коллекционирует детскую порнографию.

И ты клянешься себе, что завтра с самого утра избавишься от фотографий. Ты клянешься себе, что в этот раз ты кладешь их обратно в сейф — который, в свою очередь, сам хранится в сейфе в твоем кабинете, — только на одну ночь.

И может быть, ты даже выполнишь свое обещание. Возможно, утром твое решение останется в силе. Ты сожжешь их.

Но через несколько недель она убедит тебя поснимать ее между задних стеллажей публичной библиотеки. И ей не придется уговаривать тебя слишком долго.

* * *

Там довольно имею, что бросил, сюда я повлекшись;

Много везу и отселе: золота, меди багряной,

Пленных, красноопоясанных жен и седое железо;

Все, что по жребию взял; но награду, что он даровал мне,

Сам, надо мною ругаясь, и отнял Атрид Агамемнон,

Властию гордый! Скажите ему вы, что я говорю вам,

Все и пред всеми: пускай и другие, как я, негодуют,

Если кого из ахеян еще обмануть уповает,

Вечным бесстыдством покрытый! Но, что до меня, я надеюсь,

Он, хоть и нагл, как пес, но в лицо мне смотреть не посмеет!

С ним не хочу я никак сообщаться, ни словом, ни делом!

Раз он, коварный, меня обманул, оскорбил, и вторично

Словом уже не уловит: довольно с него! но спокойный

Пусть он исчезнет! лишил его разума Зевс-промыслитель.

Даром гнушаюсь его и в ничто самого я вменяю!

Если бы в десять и в двадцать он крат предлагал мне сокровищ,

Сколько и ныне имеет и сколько еще их накопит,

Даже хоть все, что приносят в Орхомен иль Фивы египтян,

Град, где богатства без сметы в обителях граждан хранятся,

Град, в котором сто врат, а из оных из каждых по двести

Ратных мужей в колесницах на быстрых конях выезжают;

Или хоть столько давал бы мне, сколько песку здесь и праху, —

Сердца и сим моего не преклонит Атрид Агамемнон,

Прежде чем всей не изгладит терзающей душу обиды!

Дщери супругой себе не возьму от Атреева сына;

Если красою она со златой Афродитою спорит,

Если искусством работ светлоокой Афине подобна,

Дщери его не возьму! Да найдет из ахеян другого,

Кто ему больше приличен и царственной властию выше.

Ежели боги меня сохранят и в дом возвращусь я,

Там жену благородную сам сговорит мне родитель.

Много ахеянок есть и в Элладе, и в счастливой Фтии,

Дщерей ахейских вельмож, и градов и земль властелинов:

Сердцу любую из них назову я супругою милой.

Там, о, как часто мое благородное сердце алкает,

Брачный союз совершив, с непорочной супругою милой

В жизнь насладиться стяжаний, старцем Пелеем стяжанных.

С жизнью, по мне, не сравнится ничто: ни богатства, какими

Сей Илион, как вещают, обиловал, — град, процветавший

В прежние мирные дни, до нашествия рати ахейской;

Ни сокровища, сколько их каменный свод заключает

В храме Феба-пророка в Пифосе, утесами грозном.

Можно все приобресть, и волов, и овец среброрунных,

Можно стяжать и прекрасных коней, и златые треноги;

Душу ж назад возвратить невозможно; души не стяжаешь.

Вновь не уловишь ее, как однажды из уст улетела.