Зеркало времени - Николай Петрович Пащенко

поздравляю тебя, — выразил свое отношение к моим мыслям Борис, — с завершением части первой, которую ты назвал «Госпожа Одо», и тем, что ты, работая, сумел узнать о собственной глубине больше, чем до начала работы знал. Ты ведь и не предполагал этой глубины в себе. Ты вступил в действие в своей вещи не потому, что не справляются герои, а потому что, взаимодействуя с нами, ощутил в самом себе изменения настолько значительные, что не мог о них не рассказать, используя ту же возможность, на тех же страницах. Я это знаю.

Мне также известно, что ты, после долгих размышлений, отважился связаться с изучающими современную российскую литературу в университете Саппоро и дважды отправлял им своё произведение с сопроводительным письмом, но ни подтверждения о получении, ни вообще никакого ответа не получил, чему сильно удивился. Скоро поедет туда хороший знакомый Акико, филолог Такео Ичикава из Нагоя, он прочтёт курс лекций и заодно попытается выяснить, в чём там помеха. Если они ждут возвращения Россией «северных территорий» или санкцию руководства, разрешающую переписку с русским, тебе не повезло. Свою японскую «родню» ты с их помощью не найдёшь. Не обращаться же тебе к премьер-министру! Этого и Акико себе не позволит.

Думаю, что американского вице-консула, которому ты подарил свою книгу в первом её издании, ставшем библиографической редкостью, чтение развлекло, но ты ведь не просил его официально о помощи в розысках. А если бы и попросил, он, по-твоему, должен подключить к исполнению твоих желаний государственный аппарат Соединённых Штатов? Хотя ничего плохого не случилось бы.

Но если бы и ты знал ещё, как мысленное знакомство с предыдущими воплощениями собственной души происходит у других людей, мог бы своей стойкости порадоваться. Лично у тебя, в отдельные моменты истины и искренности, пока обошлось непроизвольным вскипанием слёз. Ими ты расплатился за новое для себя знание о собственной душе, вновь обретённый бесценный опыт.

Люди, которым неожиданно открылось забытое в этой жизни знание «прошлого себя» в жизни той, покинутой, случается, рыдают, рвут на себе волосы, бьются на полу, словно в истерике, и грызут зубами ковёр точно так, как отрубленная голова, упав с гильотины в плетёную корзину, успевает до смертного обездвижения изгрызть зубами ивовые прутья дна. Читал, что корзины для голов часто приходилось заменять, слишком скоро изнашивались. Поверь, что эти люди вовсе не сумасшедшие и заслуживают не насмешек от невежд, а подлинного сочувствия. Просто характеры их, может быть, чуть-чуть послабее, а переживания глубже. И в острейший момент жизни они вдруг почувствовали себя очень одинокими и беззащитными. Они до этого не знали, что таков и есть нормальный выброс из их души не изжитого в прошлой жизни. Ведь там, за пройденным смертным порогом, остались, возможно, их дети и любимые. Для кого-то причина переживаний — накопленные и не израсходованные в той жизни богатства, память о которых привычно жжёт руки и пылает в не обретших насыщения утробах, хорошо ещё, если только в собственных. А если в не менее жадных чужих — по соседству? И внезапный, острейший, болезненный ожог в сознании, что вся та, больше невозвратимая жизнь навсегда осталась в отошедшем времени за дважды перейдённым порогом: туда, и снова обратно, в новое бытие. Заново её уже не проживёшь и в ней ничего не поправишь. Править можно только в самом себе. На удивление, сейчас есть и такие методы.

Бывает, что вспомнивших гложет ощущение невозвратного долга перед теми, кого они там оставили. Потому-то в прошлую жизнь и не хотят верить отчаянно, что вспомнить о ней часто непереносимо больно. Теперь об этом знаешь и ты, потому что это та же потеря когда-то самых близких, которой мы страшимся больше всего. Эта утрата давно оплакана теми, кто без «тебя» остался там, но ты впервые, наконец, осознал её внутри себя, и тебе стало остро больно. Надо выучиться справляться и с такой непривычной, неожиданной болью.

Поверь, что теперь и к миру ты стал относиться несколько иначе, разумнее и добрее. Как и весь мир, ощутив твою разумность, подобрел к тебе. Ты заметил, что тебе тогда легче становится настраиваться и на меня, и на Акико, когда понимаешь, что мы близки тебе, а ты нам. Научись так же всегда по-родственному относиться ко всему миру. Но не расслабляйся и, по возможности, не подставляйся невеждам — не все одновременно оказались на той же стадии развития, что и ты. Потому не благодушествуй. И вот ещё что.

Я рад, что ты понял, что тебе любезно предоставили, а ты благодарно воспользовался возможностью вновь прикоснуться своим духом к священному духу великой страны, которую твоему предку по душе, как и мне, хотя я и не умер, пришлось, ожидаемо и всё-таки неожиданно для себя, покинуть, не успев с нею, как это следует благородному человеку и воину, попрощаться. Мы оба любим Японию. Ведь в глубине себя ты рвался к этой возможности, и гнала тебя твоя к этой стране и её людям нетленная любовь. Утоли же своя печали! Мир тебе.

«Мне показалось, что в неслышимых, но ощутимых интонациях Бориса проявился какой-то внутренний его душевный подъём», понимая, что удивляюсь и немного радуюсь, подумал я. Не напыщенность, а что-то похожее на пыл, на пафос, неслышимо, но ощутимо проблеснуло в его словах. Свет в словах?! Да, верно: мысль и прозвучать, и блеснуть ярким светом способна.

Блеснувшая и отчётливо прозвеневшая в моем внутреннем слухе долгожданная его человеческая эмоция! Однако экзальтация его для меня все-таки неожиданна. Как и очень многое другое в нём.

— Пафос, о насколько долгожданный Акико и мной, и всё-таки неожиданный у нашего многострадального Бориса пафос, — бормотал я вполголоса незадолго до позднего рассвета, расхаживая в этот раз по горнице дачи и прикладывая руки к толстенному выбеленному боку протопленной ещё вчера с утра и уже почти совсем остывшей русской печи. — А вы, госпожа Акико Одо, что скажете? Ответьте, вы думаете так же? Прямо по Гоголю: «Подымите мне веки…» Подымите и мне, чтобы я тоже смог увидеть. Свидетель Густов, поднимите правую руку и повторяйте за мной: «Пафос, один только пафос, и ничего, кроме пафоса».

Наверное, я в замедленной задумчивости произносил стынущие от незаметно, но непрестанно пробирающегося в старую деревенскую избу холода ранней весны самые неожиданные слова, чтобы, перебирая их в уме, лучше понять, как-то бы точнее внутренне прочувствовать постепенно оформляющееся в моей голове словесное определение состояния моего невидимого слушателя-собеседника.

Размышляя и мысленно настаивая на своём, я, по сути, непроизвольно воспроизводил перед