Белки в Центральном парке по понедельникам грустят - Катрин Панколь

Она спустилась на пару ступенек и пробралась через двор, заставленный мусорными баками и recycling boxes[77], до отказа забитыми жестянками и бутылками. Вот где крысам раздолье, подумала Ширли. На каждом шагу приходилось внимательно глядеть под ноги.

Ей открыла сама Элеонора. Волосы у нее совсем поседели, и только пожелтевшие кончики торчали из-под заколок во все стороны, как еловые ветки. На ней было зеленое платье и лимонно-желтая кофта, всем своим видом выдававшая стопроцентный акрил. Дужки очков обмотаны скотчем. В кофте несколько дырок от сигарет.

Тесная кухня выходила прямо в комнату. В окно виднелся небольшой садик.

— Хорошо, когда есть сад, — заметила Ширли из вежливости.

— Какой там сад! Они там все залили асфальтом, утечек боятся… — Тетка потерла нос и добавила: — Спасибо, что зашла. Я сама уже мало куда хожу. Совсем как старики, всего боюсь. Знаешь, сейчас ведь и в квартирах камеры наблюдения ставят. Сплошное наблюдение. Террористов выслеживают…

— По-моему, черт знает что. Скоро будем жить по Оруэллу. Большой Брат.

— Это еще кто?

— Роман такой. Как раз про то, что будет, если везде понавешать камер наблюдения.

Услышав про роман, Элеонора пожала плечами:

— Ну да, я и забыла, ты у нас ученая.

— Никакая я не ученая!

— Ты себя послушай.

Элеонора бросила школу в четырнадцать. Поступила на фабрику по производству мешковины в Данди, к северу от Эдинбурга, — в Данди жила вся ее семья. В те годы все жители Данди либо шли работать на фабрику, либо уезжали. Третьего было не дано. После работы она весь вечер сплевывала джутовые волоконца, пища в рот не лезла. Брат переехал в Лондон, и она перебралась к нему. Она была старшей сестрой — ей полагалось о нем заботиться. Он учился в институте, затем поступил в гвардейский Колдстримский полк. Первое время стоял в Лондоне в гарнизоне, потом их отправили за границу. Брат отличился в нескольких военных операциях; он был на хорошем счету, считался порядочным, сильным и надежным офицером. Так он попал во дворец и стал личным секретарем королевы — Principal Private Secretary. Вся семья на него чуть не молилась: гордость, надежда и опора! Элеонора же в Лондоне устроилась на новую работу — ткацкую, в Майл-Энде. Весь день вкалывала на заводе, а вечером занималась домашними делами: убирала, готовила, стирала, гладила. Когда брату дали жилье во дворце, она решила остаться в Лондоне. Возвращаться к родителям ей не хотелось, она уже привыкла жить одна. Родные приезжали к ней по воскресеньям, пили чай под бой курантов. Нелегко, должно быть, было братишке прижиться во дворце: избавиться от шотландского выговора, от неотесанности, освоить этикет, научиться кланяться…

— По мне, так чем плохи камеры в домах? Если тебе нечего скрывать, чего бояться-то?

— Да ведь это возмутительно!

— Ты живешь в богатом районе. А у нас тут поджилки трясутся, когда идем домой из магазина. У нас тут все только рады будут, если поставят камеры. А вечно все критиковать — это для богатеньких.

Ширли не стала спорить. В прошлый раз они с теткой уже ругались: Ширли утверждала, что отец был главным камергером, Элеонора — что просто личным секретарем.

— Ливрейный лакей, не больше и не меньше! Его и назначили-то за безропотность. А уж как я вкалывала на этого безропотного! Вот уж лакей так лакей, — ворчала тетка, ставя на стол заварочный чайник. И подставила горсть, чтобы из носика не капнуло на скатерть.

— Никакой он был не лакей! — возмутилась Ширли. — Папа был просто скромным и хорошо воспитанным.

— Конечно, лакей! Вот у меня была сила, злость была! Только мне мама с папой учебу не оплатили. Я была девчонка, а девчонок тогда и за людей не считали. А он что сделал со своей учебой, кем стал? Прислугой! Хорош, нечего сказать!

— Неправда, неправда, — твердила Ширли, — он был главным камергером, и его все уважали!

В конце концов обе они надулись и просидели весь вечер перед телевизором за каким-то дурацким сериалом, а когда Ширли собралась уходить, тетка едва подставила ей щеку, даже не приподнявшись с дивана.

Элеонора подала чай, печенье, они уселись за стол. Тетка спросила, как Гэри. Заметила, что пока человек молод, надо поездить по миру, а то жизнь так и проскочит, останешься сидеть в крысятнике с асфальтированным двором.

— Спасибо за фотографию и письмо.

Элеонора в ответ махнула рукой, мол, ерунда.

— Я подумала, тебе оно нужнее, чем мне.

— Очень кстати. Я как раз задавалась кучей вопросов.

— У тебя, случайно, нет на примете хорошей педикюрши? С ногами прямо мучение. Только в тапках и могу ходить.

В комнате было темно. Элеонора встала зажечь свет. Ширли попросила ее рассказать что-нибудь об отце. «Пожалуйста, Элеонора, это очень важно!»

— Да что рассказывать, — буркнула в ответ тетка, она и сама-то толком ничего не знает: скрытный был человек. — Да и ты, между прочим, не душа нараспашку. Что у тебя, что у него, у каждого свой секрет, и боже упаси кому сунуться. Умеете держать людей на расстоянии. Или это я для вас рылом не вышла…

— Погоди, — настаивала Ширли, — какой такой секрет? Что значит на расстоянии?

— Ох, — вздохнула Элеонора, — ну как это объяснить, какими словами… Ну, казалось мне так. Говорить-то мы с твоим отцом почитай что и не говорили. Хороший он был человек. Славный. Смирный. Не выступал.

— А я какая была?

— Ты-то? Злыдня.

— Злыдня?

— Чуть что, сразу бесилась!

Ширли молчала.

— Поди разбери почему! За любую пустяковину цеплялась. Скажешь тебе: того-сего не делай — ты и давай орать. Спасу от тебя не было…

Тетка укоризненно тыкала в Ширли пальцем. Из-под шпилек то и дело выбивалась прядка, как еловая ветка, и она заправляла ее обратно скрюченным от артроза пальцем.

— Ну ты пример какой-нибудь можешь привести? А то так легко говорить и ничего не объяснять!

— Ты же сама спрашиваешь, я и говорю…

— Мне надо знать! Напрягись! Черт, Элеонора, у меня, кроме тебя, никого нет родных!

— Ну вот помню, было раз… Пошли мы втроем гулять, начался дождь, и я тебе накинула капюшон резко, чтобы, значит, тебя голову не намочило. Ох ты и разоралась! «Don’t ever do that again! Ever! Nobody owns me. Nobody owns me!»[78]Отец на тебя тогда эдак глянул, грустно-грустно, и говорит: это все из-за меня, Элеонора, это я, мол, виноват. Да в чем ты, говорю, виноват? Чем ты виноват, что ее мать померла родами? Что ты один ее воспитываешь? Что тебя во дворце заставляют работать до невесть какого часу?.. Вот так он всегда, что где не заладится, во всем себя винил. Слишком добрый. А ты наоборот: в жизни не видала такой бешеной девчонки. Хотя отца ты любила. Защищала его всегда. «Моего папу чтоб не трогали!..»