Собрание сочинений. Том 8. Чертово болото. Она и он. Исповедь молодой девушки - Жорж Санд

– Вы неправы, – возразил он. – Только одни англичане и умеют путешествовать. Они предусмотрительны, поэтому везде как дома. Им не страшны опасности, перемены погоды, болезни, упадок духа – эти бичи путешественников других национальностей, и со своим снаряжением, над которым вы издеваетесь, они едут и дальше и быстрее, чем все прочие, странствующие налегке.

– Возможно, так оно и есть, но скажите, господин Мак-Аллан, отправляясь в Прованс, вы, видимо, считали, что едете в Сахару?

– А знаете, разница не так уж велика, – засмеялся он. – Но одно несомненно: без моей утвари я не мог бы жить в этом краю там, где мне заблагорассудится, разве что стал бы ночевать под открытым небом, а это мне совсем не по вкусу. Полевая трава чудесна, но в ней водятся змеи, а во мху на скалах ютятся скорпионы. Нет, что вы там ни говорите, человек не создан, чтобы спать на лоне природы; их обязательно должны отделять друг от друга одеяла, ковры, оружие и даже ногтечистки: опрятность – одна из важнейших заповедей английского вероисповедания.

– Женни, конечно, согласится с вами, да и я не стану спорить, – ответила я. – Но позволю себе заметить, что путешествовать с такими удобствами могут только люди очень состоятельные. О, разумеется, я вполне понимаю богача, который, ничем не жертвуя и не рискуя, ищет в путешествиях высоких наслаждений, но восхищаюсь все же нищим ученым или художником, который отправляется на поиски неведомого идеала один-одинешенек, ничего не предусматривая, бросая вызов опасностям и невзгодам, как безумец или, если хотите, как дикарь. Он смешон, но в этом вся доблесть, вся поэзия, все благородство французского духа.

– Вижу, англичане вам не нравятся, – грустно сказал Мак-Аллан.

Он принялся угощать меня чаем и сандвичами, но до конца нашего визита был неразговорчив и грустен.

– Что с вами? – спросила я, видя его озабоченность. – Впрочем, понимаю, наш пустынный край наводит на вас уныние.

– Нет, не в крае дело. Ваш край прекрасен, и я не в унынии, я gloomy[40].

– А разве это не одно и то же?

– Нет. Уныние вдохновляет француза на стихи или музыку, а gloom соблазняет англичанина перерезать себе глотку бритвой или броситься с утеса в пропасть.

– Боже, какие ужасы вам приходят в голову! Наше южное воображение неспособно на них. Сознайтесь, вам здесь скучно и хочется поскорей уехать на родину.

– Англичанину хочется скорей уехать, только когда он в Англии: его манят лишь те страны, которые далеки от родных пенатов. Этот, с вашей точки зрения, холодный и тупой персонаж вечно стремится к недосягаемому счастью.

Женни, не принимавшая участия в беседе, так как мы говорили по-английски, решила еще раз заглянуть к аббату Костелю. Уверенная, что на смену ей вот-вот придет Фрюманс, я осталась в палатке вдвоем с хозяином этого удивительного жилища. Он полулежал у моих ног на прекрасном персидском ковре, облокотившись о надувной диван, где сидела я, и лениво освежал воздух взмахами большого пальмового веера.

– Мадемуазель де Валанжи, – снова заговорил он, осторожно указывая на меня кончиком своего опахала, – вам, значит, была бы не по нраву созерцательная и беспечная жизнь в настоящей пустыне?

– Я провансалка и, как все провансалки, полна энергии.

– Провансалка вы, итальянка или бретонка – об этом вам решительно ничего не известно.

– У вас, видно, не хватило смелости добавить, что, возможно, я цыганка!

– Как знать? Вот было бы чудесно!

– Для вашего дела?

– Мое дело интересует меня не больше, чем вот эта штука! – воскликнул он, отбрасывая веер. – Что мне до него? Ваше положение так ясно, что совесть моя совершенно чиста. Вам сделано известное предложение, вы можете принять его или отвергнуть. Свою миссию я исполнил, сказал вам правду, которую от вас скрывали, и не намерен больше давить на вашу волю. Мне совершенно безразлично, как вы поведете себя с семейством, которое поручило мне вступить с вами в переговоры. Аристократка вы или цыганка, богачка или нищая, меня это трогает не больше, чем чепцы вашей бабушки, будь она крестьянкой или маркизой.

– Наконец-то вы чистосердечно высказались, господин Мак-Аллан! Ваша забота обо мне была чистым притворством!

– Вот уж нет! Вы заботили меня, даже когда я еще не знал вас. Тогда это была жалость. Мне поручили вас уничтожить, но я не хотел прибегать к медленной пытке и надеялся, что вы окажетесь робкой и благоразумной. Если бы, испугавшись неустроенного будущего, вы нашли утешение в деньгах, я, человек мягкий и гуманный, от души порадовался бы, что спас обездоленную девушку. Но вы все отвергаете…

– Я этого не говорила.

– Что из того, что не говорили? Вы откладываете решение, повинуясь господину Бартезу, но меня не проведете: я вижу, как неколебима гордыня в вашем сердце. Вы предпочитаете ваше несуществующее право богатству, которое вам кажется милостыней.

– Нет, господин Мак-Аллан, я совсем не такая гордая и мужественная. От друзей я приняла бы все, даже милостыню.

– А от врагов?

– Ни гроша. Короче говоря, все зависит от того, какие чувства я внушаю своим врагам – симпатию или отвращение.

– Но на карту поставлены две ставки. Что для вас важнее – имя или деньги?

– Вы отлично знаете: только имя.

– Если у вас не будут оспаривать имени, вы откажетесь от наследства?

– А это уже область господина Бартеза. Я не могу отвечать на вопросы, которые вы еще не задавали мне в его присутствии.

– Согласен. Но предположим, что после долгой, мучительной, запутанной тяжбы вы потеряете и то и другое – а для меня это очевидно, – жалеть вы будете только об утрате имени?

– Да, и еще обо всем, что меня окружает: о доме, где выросла, о воспоминаниях детства, обо всех ничтожнейших мелочах вокруг, потому что на них запечатлен образ бабушки… Но вам-то что до этого? Вы сами сказали, что вас это нисколько не трогает. Я ведь понимаю, что больше не пользуюсь вашей благосклонностью, так как смотрю на вещи иначе, чем вы, и не принимаю ваших советов. И, по-моему, о моих делах вам лучше говорить с господином Бартезом и Фрюмансом, а со мною ограничиться болтовней о погоде.

– Послушайте, кончим с этим, – сказал Мак-Аллан, вставая. – Любите вы обеспеченную жизнь, роскошь, свой край, своих друзей? Хотите, чтобы у вас не оспаривали Бельомбр? Откажитесь от имени и титула, о большем вас не просят.

– У де Валанжи никогда не было титула. Я не могу отказаться от того, что мне не принадлежит.

– Ну, а имя? Сколько вы за него хотите?

– Нисколько! – воскликнула я вне себя, забыв о всех своих обещаниях господину Бартезу. – Пусть у меня отнимут его,