Легкое дыхание - Иван Бунин

Последнюю свою зиму Оля Мещерская совсем сошла с ума отвеселья, как говорили в гимназии. Зима была снежная, солнечная, морозная, раноопускалось солнце за высокий ельник снежного гимназического сада, неизменнопогожее, лучистое, обещающее и на завтра мороз и солнце, гулянье на Соборнойулице, каток в городском саду, розовый вечер, музыку и эту во все стороныскользящую на катке толпу, в которой Оля Мещерская казалась самой беззаботной,самой счастливой. И вот однажды, на большой перемене, когда она вихрем носиласьпо сборному залу от гонявшихся за ней и блаженно визжавших первоклассниц, еенеожиданно позвали к начальнице. Она с разбегу остановилась, сделала толькоодин глубокий вздох, быстрым и уже привычным женским движением оправила волосы,дернула уголки передника к плечам и, сияя глазами, побежала наверх. Начальница,моложавая, но седая, спокойно сидела с вязаньем в руках за письменным столом,под царским портретом.

— Здравствуйте, mademoiselle Мещерская, — сказалаона по-французски, не поднимая глаз от вязанья. — Я, к сожалению, уже непервый раз принуждена призывать вас сюда, чтобы говорить с вами относительновашего поведения.

— Я слушаю, madame, — ответила Мещерская, подходяк столу, глядя на нее ясно и живо, но без всякого выражения на лице, и приселатак легко и грациозно, как только она одна умела.

— Слушать вы меня будете плохо, я, к сожалению,убедилась в этом, — сказала начальница и, потянув нитку и завертев налакированном полу клубок, на который с любопытством посмотрела Мещерская,подняла глаза. — Я не буду повторяться, не буду говоритьпространно, — сказала она.

Мещерской очень нравился этот необыкновенно чистый и большойкабинет, так хорошо дышавший в морозные дни теплом блестящей голландки исвежестью ландышей на письменном столе. Она посмотрела на молодого царя, вовесь рост написанного среди какой-то блистательной залы, на ровный пробор вмолочных, аккуратно гофрированных волосах начальницы и выжидательно молчала.

— Вы уже не девочка, — многозначительно сказаланачальница, втайне начиная раздражаться.

— Да, madame, — просто, почти весело ответилаМещерская.

— Но и не женщина, — еще многозначительнее сказаланачальница, и ее матовое лицо слегка заалело. — Прежде всего, — чтоэто за прическа? Это женская прическа!

— Я не виновата, madame, что у меня хорошиеволосы, — ответила Мещерская и чуть тронула обеими руками свою красивоубранную голову.

— Ах, вот как, вы не виноваты! — сказаланачальница. — Вы не виноваты в прическе, не виноваты в этих дорогихгребнях, не виноваты, что разоряете своих родителей на туфельки в двадцатьрублей! Но, повторяю вам, вы совершенно упускаете из виду, что вы пока только гимназистка…

И тут Мещерская, не теряя простоты и спокойствия, вдругвежливо перебила ее:

— Простите, madame, вы ошибаетесь: я женщина. И виноватв этом — знаете кто? Друг и сосед папы, а ваш брат Алексей Михайлович Малютин.Это случилось прошлым летом в деревне…

А через месяц после этого разговора казачий офицер,некрасивый и плебейского вида, не имевший ровно ничего общего с тем кругом, ккоторому принадлежала Оля Мещерская, застрелил ее на платформе вокзала, средибольшой толпы народа, только что прибывшей с поездом. И невероятное,ошеломившее начальницу признание Оли Мещерской совершенно подтвердилось: офицерзаявил судебному следователю, что Мещерская завлекла его, была с ним близка,поклялась быть его женой, а на вокзале, в день убийства, провожая его вНовочеркасск, вдруг сказала ему, что она и не думала никогда любить его, чтовсе эти разговоры о браке — одно ее издевательство над ним, и дала ему прочестьту страничку дневника, где говорилось о Малютине.

— Я пробежал эти строки и тут же, на платформе, где онагуляла, поджидая, пока я кончу читать, выстрелил в нее, — сказалофицер. — Дневник этот, вот он, взгляните, что было написано в немдесятого июля прошлого года. В дневнике было написано следующее: "Сейчасвторой час ночи. Я крепко заснула, но тотчас же проснулась… Нынче я сталаженщиной! Папа, мама и Толя, все уехали в город, я осталась одна. Я была таксчастлива, что одна! Я утром гуляла в саду, в поле, была в лесу, мне казалось,что я одна во всем мире, и я думала, так хорошо, как никогда в жизни. Я иобедала одна, потом целый час играла, под музыку у меня было такое чувство, чтоя буду жить без конца и буду так счастлива, как никто. Потом заснула у папы вкабинете, а в четыре часа меня разбудила Катя, сказала, что приехал АлексейМихайлович. Я ему очень обрадовалась, мне было так приятно принять его изанимать. Он приехал на паре своих вяток, очень красивых, и они все времястояли у крыльца, он остался, потому что был дождь, и ему хотелось, чтобы квечеру просохло. Он жалел, что не застал папу, был очень оживлен и держал себясо мной кавалером, много шутил, что он давно влюблен в меня. Когда мы гулялиперед чаем по саду, была опять прелестная погода, солнце блестело через весьмокрый сад, хотя стало совсем холодно, и он вел меня под руку и говорил, что онФауст с Маргаритой. Ему пятьдесят шесть лет, но он еще очень красив и всегдахорошо одет — мне не понравилось только, что он приехал в крылатке, —пахнет английским одеколоном, и глаза совсем молодые, черные, а борода изящноразделена на две длинные части и совершенно серебряная. За чаем мы сидели настеклянной веранде, я почувствовала себя как будто нездоровой и прилегла натахту, а он курил, потом пересел ко мне, стал опять говорить какие-толюбезности, потом рассматривать и целовать мою руку. Я закрыла лицо шелковымплатком, и он несколько раз поцеловал меня в губы через платок… Я не понимаю,как это могло случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая!Теперь мне один выход… Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережитьэтого!.."

Город за эти апрельские дни стал чист, сух, камни егопобелели, и по ним легко и приятно идти. Каждое воскресенье, после обедни, поСоборной улице, ведущей к выезду из города, направляется маленькая женщина втрауре, в черных лайковых перчатках, с зонтиком из черного дерева. Онапереходит по шоссе грязную площадь, где много закопченных кузниц и свежо дуетполевой воздух; дальше, между мужским монастырем и острогом, белеет облачныйсклон неба и сереет весеннее поле, а потом, когда проберешься среди луж подстеной монастыря и повернешь налево, увидишь как бы большой низкий сад,обнесенный белой оградой, над воротами которой написано Успение божией матери.Маленькая женщина мелко крестится и привычно идет по главной аллее. Дойдя доскамьи против дубового креста, она сидит на ветру и на весеннем холоде час,два, пока совсем не зазябнут ее ноги в легких ботинках и рука в узкой лайке.Слушая весенних птиц, сладко поющих и в холод, слушая звон ветра в фарфоровомвенке, она думает иногда, что отдала бы полжизни, лишь бы не было перед ееглазами этого мертвого венка. Этот венок, этот бугор, дубовый крест! Возможноли, что под ним та, чьи глаза так бессмертно сияют из этого выпуклогофарфорового медальона на кресте, и как совместить с этим чистым взглядом то ужасное,что соединено теперь с именем Оли Мещерской? — Но в глубине души маленькаяженщина счастлива, как все преданные какой-нибудь страстной мечте люди.