Источник - Джеймс Миченер

Эта дискуссия длилась несколько дней, в течение которых великие толкователи делились своим особым пониманием предмета. Их истолкования станут известны как Гемара, и, когда после двух с половиной столетий дебатов в Тверии и Вавилоне их труд будет завершен, Мишна (Повторение) и Гемара (Завершение) сольются в форме Талмуда (Учение), этого огромного хранилища предписаний, который, в свою очередь, будет истолкован врачом из Египта Маймонидом, а после него и другими, пусть и не столь одаренными, так что в конце он представит собой сложный, запутанный и порой бессвязный, но вдохновенный портрет иудаизма в действии. Это был тот самый Талмуд, который воздвигся оградой вокруг Торы, защищая Божий закон от ненамеренных посягательств на него; Бог сказал просто и ясно: «Помни день субботний», а уж раввины воздвигли частокол своей изгороди далеко за пределами настоящего Шаббата, оберегая святой день обилием законов. И в этой святой работе по возведению ограды Талмуда ребе Ашер провел остаток жизни.

Это не значило, что он постоянно жил в Тверии, погруженный лишь в дискуссии. Так же как и его соратники, раввины из Кефар-Нахума и Бири, он продолжал наблюдать за духовной жизнью общины у себя дома, и, поскольку у него были еще и жена и три незамужние дочери, он нес дополнительную обязанность по извлечению дохода из своей крупорушки. Так что, едва начиналась уборка урожая, он седлал своего белого мула и трусил сквозь леса Галилеи в свой маленький город, чтобы закупать зерно, и один из самых приятных моментов в жизни наступал, когда он подгонял мула вверх по склону, ведущему к Макору, чтобы встретиться с семьей и обозреть состояние мельницы.

Когда путешествие подходило к концу, ребе Ашер испытывал неподдельную радость, снова оказавшись в стенах своего дома. Он был измотан, грязен и покрыт пылью, но мог приветствовать жену и обнять детей. Собрав вокруг себя семью, он возглавлял их хор, распевавший или псалмы, или народные песни, он подбрасывал в воздух и ловил младшую дочку, визжавшую от радости, что отец вернулся домой. За трапезой он занимал место во главе стола и, оглядывая свою семью, возносил счастливую молитву:

– Господи, путешествие закончено, и я снова с теми, кого люблю.

Но, оставшись один, ребе Ашер скромно забивался в угол своей комнаты и начинал серьезный разговор с Богом – он от всей души благодарил, что Его стараниями семья жила в тепле и покое; во время молитвы его охватывало возбуждение, и он начинал качаться вперед и назад верхней половиной тела: вперед – чтобы встретить Бога, и назад – из уважения к нему. Произнося некоторые фразы молитвы, он простирался на земляном полу так, что вздымалась пыль, а затем поднимался и продолжал сгибаться в поклонах. К концу своей затянувшейся молитвы он успевал таким образом обойти по периметру всю комнату и проделать еще полпути назад – скромный маленький человек, который, полный экстаза, простирается перед своим Богом. И его отношение к молитве говорит и о его морали: «Когда я в синагоге молюсь за других, то укорачиваю молитвы, чтобы мои братья не уставали, но, когда я наедине с Богом, сколько бы ни длились мои молитвы, мне недостаточно».

Когда по Макору разнеслась весть, что ребе снова дома, множество гостей потянулось к нему и за советами, и за благотворительностью. Встречаясь с первыми, Ашер соблюдал закон, который он часто защищал в дискуссиях в Тверии: «Будь снисходителен к другим и строг к себе». Он делал все, что мог, чтобы смягчить тяжелую долю жизни в городе, где сборщики налогов были неумолимы, а византийские солдаты жестоки. С теми, кто просил помощи, он соблюдал недвусмысленное указание рава Наамана из Макора: «Человек, который не подаст бедняку, – животное», и вот уже несколько лет большая часть доходов от его крупорушки расходилась по рукам. Что же до принципа распределения благотворительности, он был сформулирован в законе, включенном в Талмуд: «Позаботься о теле другого человека и о своей душе». Даже когда к нему приходил самый горький пьяница, ребе Ашер сначала кормил его, потом молился за него – и отсылал прочь.

– Объяснение ему, что такое зло, я отложил на другой день, – объяснял он. – Нельзя смешивать благотворительность и увещевание. Где бы он ни показывался в общине, ребе Ашер старался приносить с собой радость. Матерям он говорил, что их сыновья станут учеными, молодых девушек заверял, что они найдут себе мужей, и подбадривал земледельцев надеждами на хороший урожай. Он никогда не забывал поучение Мишны, которое гласило: «И придет время, когда каждого человека попросят объяснить, почему он избегал нормальных радостей жизни, которые для него предназначались». Песни, танцы, умеренное употребление вина, праздники в окружении друзей, игры с детьми и молодежью, ухаживание за возлюбленными по весне и забота о детях – все эти занятия, говорил ребе Ашер, наполняют жизнь радостью, и у всех, кто находился рядом с ним, в любое время был повод для смеха.

Главный повод для печали приходил к нему, когда он возобновлял работу на крупорушке. Он таскал тяжелые мешки, с горечью понимая, что пока так и не нашел никого, кто бы в его отсутствие справлялся с этой работой. Он было попробовал привлечь к работе несколько человек, но им не хватало той исполнительности, которой он требовал, так что во время его отсутствия мельница с трудом влачила существование – занималась ею и без того вечно занятая жена, и мельница давала лишь половину того дохода, который должна была бы приносить. Он было надеялся, что его два зятя возьмут на себя эти заботы, но они не проявили никакой склонности к этим занятиям, и сейчас, когда ему подходило время возвращаться в Тверию, он с печалью осознавал, что так и не нашел человека, который мог бы подменять его на мельнице.

Его отсутствие было тем более достойно сожаления, что предки Ашера придумали особый способ выпечки овсяных печений: они брали созревшее зерно, проваривали его в кипятке, как и другие, – но они-то добавляли в воду соль и травы, а когда приходило время подсушивать зерно, они не сливали воду, как другие, но оставляли чаны с водой на солнце, пока зерно не впитывало влагу, вместе с которой в него возвращались все питательные вещества, которые в противном случае выплескивались бы с водой. Ашер к тому же позволял своему зерну сушиться на солнце по крайней мере на неделю дольше, чем его конкуренты, так что, когда наконец он принимался размалывать свое зерно под каменными жерновами на кусочки меньше рисинок, оно обретало аппетитный ореховый вкус, который всем нравился. Как-то, когда он готовился к возвращению в Тверию, некий греческий купец упрекнул его:

– Ребе, кого вы обманываете своей седой бородой? Законы может писать любой, но лишь Божий избранник может делать такую хорошую выпечку.

Жаль, подумал Ашер, что он так и не нашел никого.

Поэтому зимой 330 года, когда жена сообщила, что снова беременна, хотя давно уже вышла из возраста вынашивания детей, он испытал приступ радости, поскольку убедил себя, что, свершив такое чудо, Бог решил дать ему сына, который и унаследует мельницу. Прогуливаясь по городу, этот невысокий сорокавосьмилетний человек, в бороде которого уже начинала пробиваться седина, говорил своим друзьям:

– Вот увидите – иначе и быть не может. Пять дочерей подряд. Этот должен быть мальчишкой. – Он решил называть ребенка Матфеем, что значило Божий Дар, и порой, когда он на улице рассказывал о будущем сыне, в глазах плясали веселые искорки и он с трудом удерживался, чтобы не пуститься в пляс. – Он послан мне Богом, – сообщал маленький ребе, но осенью жена дала жизнь шестой дочери, которую назвали Яэль.