Источник - Джеймс Миченер

Он решил разобраться в этом деле, отправившись в единственное место в Тверии, которое по логике лучше всего подходило для этой цели. Это был небольшой холм к северо-западу от города. К закату он поднялся на него и добрался до пещеры, которая уже считалась святым местом, а за последующие столетия этот ее статус только упрочился. Тут была могила Акибы, величайшего из раввинов и хранителя закона. Ашер скромно устроился в углу, сложив руки. Он надеялся получить от давно скончавшегося ребе указания относительно его нынешнего положения, но так ничего и не услышал. В самом ли деле в этой пещере хранились останки еврейского святого, оставалось неясным. Но так же, как императрица Елена, путешествуя по Святой земле, безоговорочно решала, где быть святым реликвиям христианства, так и набожные евреи столь же категорически определяли святые места своей религии. По рассказам, в Цфате, вне всяких сомнений, нашли себе последний приют несколько великих людей, а вот Тверии достались ребе Меир и ребе Акиба, и, пока будет жив иудаизм, к местам их предполагаемых могил будут тянуться паломники.

Но если даже ребе Ашеру так и не удалось пообщаться с великим раввином, он все же обрел нечто столь же важное: сидя на камне перед пещерой, он смотрел, как солнце опускается за озеро и за город; игра закатных цветов на холмах к востоку, переливы серого, пурпурного и золотого на травянистых склонах утесов были настолько причудливы, что он почувствовал присутствие Бога еще отчетливее, чем в оливковой роще, и понял, что готов подчиниться любым требованиям Бога, имеющим отношение к его пребыванию в Тверии. И пока вечерний свет тускнел и мраморный город растворялся в сумерках, он продолжал оставаться в этом же восторженном состоянии. Из глубокой долины донесся пришедший с севера порыв холодного ветра. Поверхность воды покрылась рябью, над которой поднялись какие-то фигуры. Ашер зачарованно смотрел, как они гигантскими шагами двигались прямо к Тверии, где поднялись на просторную мраморную пристань вдоль набережной, и, какая бы сила ни подняла волнение на поверхности озера, она нашла себе пристанище в городе. Успокоенный и полный восторга, ребе Ашер покинул надгробие и спустился в Тверию, решив оставаться тут, пока раввины не обратят внимание на его присутствие.

Пятый день прошел без изменений. Он снова занял свое молчаливое положение у стены, слушая, как великие мыслители продолжают вести дискуссию о золотом зубе, и целых две недели, что он продолжал ждать, этот зуб оставался их главной заботой; но наблюдение за тем, как трудятся ребе, дало один полезный результат: он понял, что толкование законов – это серьезное дело, требующее и изощренности мышления, и богатства знаний. Он убедился, что, изучая во всех подробностях проблему зуба, удается автоматически решать более мелкие конфликты между тщеславием и потребностями. Стоя в тени, он вспомнил старое описание настоящего раввина – «корзина, полная книг» – и взмолился, чтобы, если придет время, когда знатоки из Тверии наконец обратятся к нему за советом, он смог мудро и тонко ответить им.

На девятнадцатый день, когда хранители закона наконец пришли к согласию, что если человек в Шаббат имеет во рту золотой зуб, то он преступает закон, и, когда они уже были готовы сформулировать закон, разрешающий пользование каменным или деревянным зубом, ребе, пытавшийся внести пункт, что тщеславие является неотъемлемым качеством человека, резко повернулся к ребе Ашеру и буркнул:

– Вот вы, который из Макора. Что на этот счет говорит рав Нааман?

Тихим голосом, оставаясь в тени, мельник объяснил:

– Рав Нааман, да будет благословенна его память, говорит: «Почему Бог создал человека только на шестой день? Чтобы предупредить его. Если когда-нибудь он раздуется от гордости, ему укажут, что среди всех Божьих созданий за ним следует лишь блоха». – Он сделал паузу. – Кроме того, рав Нааман говорит: «Верблюд был так тщеславен, он так мечтал обзавестись рогами, что его лишили даже ушей».

Раввины слушали его, не пытаясь комментировать, и Ашер завершил свое выступление:

– Рав Нааман говорит: «Человек рождается со стиснутыми руками, но умирает с широко раскинутыми и пустыми. Тщеславные замыслы, которые всю жизнь были при нем, в конце бытия покидают его, так что он и при жизни не должен уделять им внимания».

Раввины уважительно слушали его, и один из старцев молча показал Ашеру на место рядом с ним. Таким образом Божий человек стал одним из великих толкователей, которые трудились, создавая набор основных правил и установлений иудаизма.

К четырем великим установлениям, которые Бог дал для обережения евреев, – единобожие, Тора, внутренняя тонкость, дар пророчества – ныне Он прибавил еще два: Талмуд и раввины для истолкования его, и таким образом он создал совершенную структуру, с которой Его евреи могли существовать и дальше. Представление Бога, каким должен быть раввин, понять было нетрудно, потому что он мало чем отличался и от древних жрецов Эль-Шаддаи, и от самых последних, признанных христианской церковью Византии. Ребе должен быть более учен, чем первый, и больше погружен в повседневные заботы, чем последний, поскольку ему полагалось иметь жену, и община была просто счастлива, если у него было пять или шесть детей, поскольку так он мог оценить груз, лежащий на плечах простого человека. Кроме того, ребе должен был трудиться, чтобы зарабатывать на жизнь, – среди мудрецов в Тверии, принявших ребе Ашера в свою среду, один был рыбаком на море Галилейском, а другой дровосеком, один мясником, знавшим ритуалы подготовки мяса, а еще один – писцом, делавшим копии Торы. Среди еврейских раввинов не было никакой иерархии: община, приглашавшая какого-нибудь раввина, чтобы он руководил ею, заключала договор лично с ним. Часто, как в случае с величайшим раввином Акибой, он мог быть блистательным ученым с такой памятью, которую трудно было бы использовать в любой другой профессии. Он служил живой совестью, наставником и судьей в вопросах жизни и смерти. Ребе Акиба предупреждал: «Когда ты сидишь в суде, который приговаривает человека к смерти, то не ешь весь день, потому что ты убиваешь часть самого себя». Ребе был частью всех аспектов жизни своей общины, и, когда она страдала от каких-либо бед, он страдал больше всех. И ребе Ашер ха-Гарци служил примером таких отношений. В долгих дискуссиях под сенью виноградных лоз в беседке он быстро утвердился именно как Божий человек, ибо в его словах звучало одно неизменное утверждение – он старается понять волю Господа – и он всегда говорил скромно и сдержанно, словно он был маленьким человеком, которому не дано напрямую понимать пожелания Бога, но который может, опустив голову и прислушиваясь к тихому шепоту, как-то уловить их. Будучи к Богу ближе, чем большинство окружающих, он глубоко страдал, когда обыкновенный человек нарушал Божьи законы, и всегда был готов пренебречь собой в стремлении сблизить Бога и человека.

Но пусть даже такой богобоязненный человек, как ребе Ашер ха-Гарци, по сути своей был таким же, как христианский или буддийский священник, последнее установление Бога, Талмуд, не имело ничего подобного ему ни в одной из религий мира. Это было великое сочинение, сердце иудаизма. Оно состояло из двух частей: Мишны и Гемары. Первая была составлена ребе Акибой и его последователями примерно за восемьдесят лет до рождения Ашера; толкователи же из Тверии и Вавилона сейчас трудились над второй частью. И когда обе они объединились в году примерно 500-м, Талмуд начал свое существование.