Том 4. Стиховедение - Михаил Леонович Гаспаров

немцев, ср.: «Kommt, Eti-enn[e]! ihr werbt um meine Margot»). Так в большинстве случаев, хотя наряду с этим встречается и «Wo sich Graf Dunois in die Schranken stellt» (ударение на 1‐м слоге!).

Любопытная реакция на эту русификацию дифтонга — манерная гипердифтонгизация. В известной анонимной пародии на Игоря Северянина мы читаем: «Зима! Пейзанин, экстазуя, Ренувелирует шоссе, И лошадь, снежность ренифлуя, Ягуарный делает эссе», — хотя во французском jaguar здесь два слога. Параллель такой гипердифтонгизации — опять-таки у Шиллера, когда он произносит двусложие oui как дифтонг ui: «Mein Vater! Meine Louison! Liebe Schwester!»

6

Еще один восходящий дифтонг, французское ui, тоже обилен у Мятлева, но только у него: «Как узнают — нет, сан брюи, Я уеду дан ла нюи»; «В них по крайней мере прок: А де рюин муа же м’ан мок»; «Же не сви па басурман»; «Роль, весьма не седюизан, Бестолковых обезьян»; Швейцария у Мятлева всюду ла Свис. Ср. в коллективном стихотворении Вяземского и Пушкина (подражание Мятлеву) «Надо помянуть…»: «Бывшего французского короля Дисвитского» (dix-huit). Обруселые слова такого строения редки, поэтому далее такие дифтонги исчезают начисто. Например, у Г. Иванова читаем: «Водки не пили, ее не любили, Предпочитали ню-и». У Дон Аминадо («Творимая легенда») находим, как уже не раз бывало, двусложное произношение даже при сохранении французского написания: «И только hu-issier, который был француз, Всегда писал и думал по-французски».

Исключений только два, оба у М. Цветаевой (отмечены Факкани). Первое — «Плащ»: «Век коронованной интриги… Благоухали Тюилери, А Королева-Колибри… Беседовала с Калиостро». В транскрипциях (в прозе) с этим написанием соперничали явно трехсложные Тюильри и даже Тюльери (например, Жуковский, «Четыре сына Франции»). Второе — «Книги в красном переплете»: «Дрожат на люстрах огоньки… Как хорошо над книгой дома! Под Грига, Шумана и Кюи Я узнавала судьбы Тома…» Французское написание фамилии композитора — Cui.

7

Дифтонг ай хотя и не выпадает из русской фонетики, однако в словах, заимствованных с немецкого, тоже может быть приметой «интеллигентского диалекта». Известно, что произношение имени поэта Гейне по русской транскрипции нейтрально-заурядно, а произношение Хайне по немецкому образцу является знаком образованности, иногда претенциозной. Принципиально полуобразованный Хлебников чутко отметил это в своей сатире на снобистский «Аполлон» («Передо мной варился вар…»): «Здесь немец говорит: Гейне, Здесь русский говорит: Хайне, И вечер бродит ворожейно По общей жизни тайне».

Минаев в свое время спокойно рифмовал Гейне — бассейне, Вяземский — затейней — Гольштейне. Брюсов, желая выделиться, отметил свой выбор латиницей и рифмой («Помню вечер…»): «Мы тонули в сладкой тайне… Но когда-то Heinrich Heine В стройных строфах пел про нас!» Латиницей поэты больше не пользовались, но тем эффектнее выглядела рифмовка, в которой писалось русское ей, а подразумевалось немецкое ай. Так у Цветаевой («Брожу — не дом же плотничать»): «Крадясь ночными тайнами, Тебя под всеми ржавыми Фонарными кронштейнами…» Так у Антокольского («Сын»): «Ты отнял у него миры Эйнштейна И песни Гейне вырвал в день весны, Арестовал его ночные тайны И обыскал мальчишеские сны…» Двусмысленная игра этим дифтонгом — рядом в рифме и не в рифме — возникает и у той же Цветаевой (в «Променявши на стремя…»): «…Гейне пел, — брак мой тайный: Слаще гостя и ближе, чем брат… Невозвратна, как Рейна Сновиденный убийственный клад…»

Такой двойной счет (пишется одно, подразумевается другое) по крайней мере однажды привел к любопытному недоразумению. В одной из рукописей Мандельштама («К немецкой речи», черновая запись рукой Н. Я. Мандельштам в Принстонском архиве) рифмуется: «И прямо со страницы альманаха, От новизны его первостатейной, Сбегали в гроб ступеньками, без страха, Как в погребок за кружкой мозельвайна». Видимо, Мандельштам продиктовал последнее слово в немецком произношении, имея в виду русское написание. В последующих списках ошибка была исправлена и до печати не дошла.

8

Об остальных дифтонгах достаточно сказать суммарно.

Английское оу в один слог появляется у Цветаевой в наброске 1918 года: «Зерна не выбивает цеп, Ромео не пришел к Джульетте, Клоун застрелился на рассвете…» Обычно по-русски такие заимствования двусложны даже у эстетов (ср. рифму Б. Лившица клоун — во что он). Однако в собственно английских словах разложение этого дифтонга, кажется, ощущается как вульгаризм: так у И. Иртеньева: «Но-у смокинг, но-у фрак. Даже ха-у но-у. У меня один пиджак, Да и тот хреновый…»

Из этого, между прочим, следует, что пользование иноязычными звуками у поэтов не имеет отношения к владению языком: Цветаева по-английски не знала, но пользовалась английским дифтонгом, тогда как Пастернак по-французски знал, однако писал «Honny so-it…». Точно так же Асеев, не зная английского языка, чутко рифмует «Тоуэр» (так!) в один слог: «Мне не страшен ни Тоуэр, Ни паточно-тошный Версаль: Их свои раскачать готовы И свалить сердца…»

Испанское ue в русских текстах — редкость; однако В. Марков отмечает, что у Бальмонта, который знал испанский язык и переводил Кальдерона, собственное стихотворение «Кальдерон» (из «Сонетов солнца, меда и луны») начинается грубым разложением этого дифтонга: «La vida es su-eño. Жизнь есть сон. Нет истины иной такой объемной…»

Итальянское uo у Пушкина упрощается в о: «А Бонаротти? или это сказка…» (может быть, по образцу Бонапарте). Такое написание встречается и у прозаиков пушкинского времени. (Ср. в два слога у Мандельштама: «А небо, небо — твой Бу-онаротти…») У Мятлева написание подлинника сохраняется: «Здесь ла скуола венецьяна…»

Итальянское ei легко дифтонгизируется, видимо, потому, что по-русски звукосочетание ей чаще, чем еи: у Вяземского («По мосту, мосту») — «И каждый мост — мост dei sospiri, И мост одышки, наконец»; у Блока — «…о том Лишь двум сердцам знакомом мире, который вспыхнул за окном Зимой, над Ponte dei Sospiri…». Можно подозревать, что оба поэта здесь подразумевали вместо итальянского дифтонга обычное русское ей.

У Пушкина в «Евгении Онегине» (I, 55) есть строки: «Брожу над озером пустынным, И far niente мой закон». В. Набоков в своем комментарии (к V, 27) отмечает, что здесь Пушкин произносит итальянское двусложное слово в три слога, и тщательно сохраняет эту неправильность в своем английском переводе: «I wander by a wasteful lake, And far niente is my rule». Такое же произношение мы находим потом у Мятлева: «Даже некогда читать, Фар ниэнте — благодать»; у Вяземского: «Юга dolce far niente»; и даже у Брюсова (под влиянием Пушкина?) в стихотворении «Dolce far niente» (1924): «Пока там, в море, льются ленты, Пока здесь, в уши, бьет прибой, Пью снова dolce far niente Я, в юность возвращен судьбой». Двусложное niente в русской поэзии мы нашли только у Г. Оболдуева: «Выкинув мысль об экзамене, Словно студенты, Жизнь