Том 4. Стиховедение - Михаил Леонович Гаспаров

для русского слуха были идентичны, видно из Мятлева: «Рыба, утка и гемис — Это ле премье сервис» (рифмуются Gemüse и service).

Еще разительнее в этом отношении выглядит пример из цветаевского автоперевода поэмы «Молодец» на французский язык. Здесь мы находим:

Здесь рифма ü—i прямо вторгается под пером русского автора из немецкого языка во французский: несомненно, французскому читателю это резало слух так же сильно, как цветаевский французский синтаксис или силлабо-тонический размер.

Наконец, последний пример прибавляет к этому смешению языков еще один — эстонский. У Игоря Северянина в стихотворении «Tüu и Ani» (сборник «Фея Eiole») имя Tüu рифмуется с сливу и обрыву (опять русское неразличение и и ы в рифме): «О моя милая Tüu! О моя милая Ani! Tüu похожа на сливу, Ani — на белку в капкане…»[413]Не решаемся судить, влияли ли здесь на Северянина традиции эстонской рифмовки или здесь перед нами то же смешение французских, немецких и русско-интеллигентских фонетических привычек. Отметим лишь еще одну междуязычную рифму в том же сборнике, тоже приблизительную: Pühajõgi — в беге («Два цветка»).

Упомянем также одну из последних строф поэмы Б. Лапина «Ганс Клаас»: «Я, умиравший на фронтах От Льежа до Намира, Умру опять за торжество Переустройства мира». Название крепости Namure на русском языке устойчиво транскрибируется Намюр: возможно, здесь имело место редакторское вмешательство ради графической точности рифмы. Во всяком случае, здесь перед нами та же немецкая рифмовка франкообразного ü с i.

Все эти примеры — на рифмовку долгого ü с долгим i. Краткому ü не повезло: ни одного примера его рифмовки с i мы не находим. (Хотя в разговорном языке Frühstück давно и легко дало фриштык, дошедший до Даля.) Даже воспитанный на немецкой поэзии Ап. Григорьев во «Встрече» рифмует: «И словно вопль, несется звук: Gieb mir mein Kind, mein Kind zurück!», т. е. последнее слово он однозначно ощущает как русское цурюк.

И, наконец, чтобы вернуться к парашюту: в стихотворении Бродского «Памяти Н. Н.» (около 1993: «Я позабыл тебя; но помню штукатурку / в подъезде, вздувшуюся щитовидку…») есть строки: «Что посоветуешь? Развеселиться? / Взглянуть на облако? У них — все лица / и в очертаниях — жакет с подшитым / голландским кружевом. Но с парашютом / не спрыгнуть в прошлое, в послевоенный / пейзаж с трамваями, с открытой веной / реки» и т. д. Однако здесь можно с уверенностью видеть не «особый звук», а действительно диссонансную рифму (ср. далее рифмы кепке — тряпке, кроме — время, столетья — платья, грифель — профиль, древней — кровной): видимо, это значит, что и у Пастернака Бродский воспринимал запорошит — парашют как диссонанс без всякого ü. По-видимому, «интеллигентский диалект» с его специфической фонетикой вымирает на глазах — за одно-два поколения.

2

Второй из перечисленных Поливановым звуков — как в словах öde или peur — в рифмах не прослеживается. Слова такого рода рифмуют с обычными русскими подударными о, ё. У Мятлева читаем: «До последнего кар д’ ер! Ле трактирщик — живодёр…» (quart d’ heure). У Н. Кроля в «Эпистоле светской дамы» (1867, подражание Мятлеву): «С тех пор одна мне дама близка, Один мужчина мил с тех пор: Madam[e] Louis[e] — моя модистка, Monsieur Louis — мой coiffeur!» У Н. Бел-Конь-Любомирской (альманах «Акмэ». Тифлис, 1919. Вып. 11): «Где нагие розы дремлют, Страстный свой плетя узор, И словам блаженства внемлют, Что шептал ты: A dix heur[es]». (Заметим взятые в скобки e-muet: мы с ними еще встретимся.) Даже в открытой рифме находим у Мятлева: «Не найдешь — нет никого! Ме дан ле пеи де во (vœux)…» — деформация французского звука ощущается здесь особенно резко.

В женских рифмах единственным, пожалуй, словом с нашим звуком было имя поэта Гете. В первом же своем появлении в русских стихах, у Ф. Глинки (1813) оно транскрибируется по тогдашней орфографии «О Гіотте, нежный друг чувствительных сердец» и затем соответственно рифмуется с обычными русскими ё, например у Вяземского: почёте, полёте. Как известно, с этим некоторое время конкурирует рифмовка на простое е: у Жуковского — «В далеком полуночном свете Твоею музою я жил, И для меня мой гений Гете Животворитель жизни был»; у Пушкина — «Он с лирой странствовал на свете — Под небом Шиллера и Гете…». (Сто лет спустя, как известно, и Маяковский рифмует паркете — Гете, но это у него едва ли не нарочитый вульгаризм. Впрочем, нам и в наши дни приходилось слышать произношение Гете из уст очень крупного филолога.) И тот, и другой вариант не дают никаких намеков на специфический звук, описанный Поливановым. Единственная попытка в этом направлении — мимоходное стихотворение Брюсова с рифмой на плохой латыни: «Союз народов! bone coete! Гласи: да торжествует Гете!»

Редкий случай прямого указания на аномальный звук мы имеем опять-таки в набросках молодого Пастернака: четверостишие под заглавием «Рифма на eu»:

Скажи же навсегда адье

Своей прекрасной даме

И неуступчивое лье

Заляжет между вами.

Оба рифмующие слова — французские, заглавие указывает, что они сохраняют французское произношение, несмотря на русскую графику. Любопытно, что фонетическая экзотика не мешает грамматическому обрусению: слово lieue стоит не в женском роде, как по-французски, а в среднем, по аналогии с «тряпье» и т. п.

Если рифма ничего не говорит, то единственным указанием на специфику рассматриваемого звука становится графика. Здесь налицо по крайней мере один знаменитый пример — стихотворение Блока «Осенний вечер был…», где вторая строфа написана так:

На кресло у огня уселся гость устало,

И пес у ног его разлегся на ковер.

Гость вежливо сказал: «Ужель еще вам мало?

Пред Гением Судьбы пора смириться, сӧр».

И далее опять: «В час горький на меня уставит добрый взор… Как будто говорит: „Пора смириться, сӧр“». Эта импортная буква ö прямо указывает, что здесь подразумевается тот импортный звук, о котором у нас идет речь.

Автокомментарий к этому тексту Блока передает К. Чуковский (впервые — в книге «Александр Блок как человек и поэт», 1924): «Произношение слов у него было слишком изящное, книжное, причем слова, которые обрусели недавно, он произносил на иностранный манер: не мебель, но мэбль (meuble), не тротуар, но trottoir (последние две гласные сливал он в одну). (И, вводя это слово в стихи, считал его по-французски 2-сложным: „И сел бы прямо на тротуар“. Слово шлагбаум было для него тоже 2-сложным — см.