Лермонтов. Исследования и находки - Ираклий Андроников

Осенью 1830 года он вступил в число студентов Московского университета, где ему предстояло учиться вместе с Герценом, Огаревым, Белинским, будущим автором «Обломова» Гончаровым.

Напуганное событиями 14 декабря 1825 года, николаевское правительство пуще всего опасалось, как бы Московский университет не превратился в «рассадник возмутительных мыслей», и поэтому ставило своей целью не просвещать и не образовывать юношество, а воспитывать в университете верных престолу чиновников. И преподавали в ту пору в университете в большинстве люди отсталые, не ученые, а чиновники от науки. Но даже это казенное направление не могло до конца подавить идейные и умственные интересы молодежи. «Больше лекций и профессоров, — вспоминал Герцен в своей гениальной книге „Былое и думы“, — развивала студентов аудитория юным столкновением, обменом мыслей, чтений… Московский университет свое дело делал…»[1032] А в статье «Провинциальные университеты» Герцен прямо вспоминает о Лермонтове, как о своем однокашнике. «Москва, — пишет он, — …была во все продолжение несчастного тридцатилетия воспитательным домом России, последним убежищем мысли, науки, человеческих убеждений… В Москве возникла, развилась, расщепилась и возмужала современная русская мысль, качаясь в своей колыбели между протестом Чаадаева и воззрением славянофилов. И если впоследствии исполнительная часть литературы, ее прилавок, перешел в Петербург, то ее тема, мысль, задача — из Москвы, то ее люди — из Москвы. Лермонтов, Белинский, Тургенев, Кавелин — все это наши товарищи, студенты Московского университета»[1033].

Самостоятельно мыслившие студенты составляли дружеские объединения, читали запрещенную литературу, рассуждали о деспотизме, о подвигах, совершенных ради свободы. «Мы были уверены, — писал Герцен, — что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней». «Мы вошли в аудиторию с твердой целью в ней основать зерно общества по образу и подобию декабристов»[1034].

На весь университет прославились диспуты «Литературного общества одиннадцатого нумера». Это общество возглавлял Виссарион Белинский. Составляли его студенты-разночинцы, жившие в университетском общежитии, в комнате № 11. Здесь обсуждались сочинения Пушкина и Грибоедова, Белинский читал свою драму «Дмитрий Калинин», в которой обличал крепостников-помещиков, присвоивших «гибельное право» мучить себе подобных[1035].

В кругу этих идей Лермонтов провел почти два года. Было свое дружеское объединение и у него: двое Шеншиных, Закревский, Поливанов, Алексей Лопухин — так называемая «лермонтовская пятерка». Это были молодые люди с живыми идейными интересами. Двое из них — Закревский и Николай Шеншин — вместе с Лермонтовым учились в университете.

Этот дружеский кружок Лермонтов изобразил в драме, которую написал во время пребывания в университете и озаглавил «Странный человек». Молодые люди ведут в этой пьесе патриотический разговор о значении 1812 года в русской истории, спорят об исторических судьбах России. В одной из сцен старик крестьянин рассказывает об истязаниях, которым подвергаются крепостные в деревне. Помещица не только сечет без вины: она колет девушек ножницами, приказывает выщипывать мужикам бороды «волосок по волоску», вывертывать на станке руки. «О мое отечество! мое отечество! — стонет герой пьесы, выслушав этот рассказ. — Проклинаю ваши улыбки, ваше счастье, ваше богатство, — восклицает он, обращаясь ко всему дворянскому обществу, — все куплено кровавыми слезами!»

Сцена эта очень сходна по духу с драмой Белинского «Дмитрий Калинин». Обоих авторов роднит общая ненависть к миру крепостников и сочувствие к страдающему народу.

Друзья считали Лермонтова гениальным поэтом, ценили в его стихах глубокие мысли и огненные чувства. Видно, кто-то из них сравнил его с Байроном. Лермонтова не смутило это сравнение:

Природа одарила Лермонтова разнообразными талантами. Он обладал редкой музыкальностью — играл на скрипке, играл на рояле, пел арии из своих любимых опер, даже сочинял музыку. Есть сведения, что он положил на музыку свою «Казачью колыбельную песню», но ноты пропали после его смерти и до нас не дошли. Он рисовал и писал маслом и, если бы посвятил себя живописи, без сомнения, мог стать настоящим художником. Он легко решал сложные математические задачи, слыл сильным шахматистом. Он был великолепно образован, начитан, владел несколькими иностранными языками. Живая и остроумная беседа его была увлекательна. Казалось, все в жизни давалось ему легко. И все же свой гениальный поэтический дар он совершенствовал упорным трудом.

Однако от мысли стать в будущем литератором пришлось отказаться.

Вместе с другими студентами, враждебно настроенными по отношению к реакционной профессуре, Лермонтов принял участие в шумной студенческой выходке в день, когда слушатели двух отделений, собравшись на лекцию профессора Ма́лова, выгнали его из аудитории, провожая криками «ату его!», кидая вслед забытые им калоши. За эту историю попали в карцер Герцен, приятель Лермонтова Андрей Оболенский. Да и сам Лермонтов ожидал строгого наказания. Но дело тогда обошлось. А когда через год у Лермонтова произошли осложнения с профессорами во время экзаменов и он, уличив их в невежестве, отвечал дерзко, ему было «посоветовано уйти». Так сказано в официальном документе. Этот совет «уйти» означал исключение. По словам современника, обучавшегося в университете одновременно с Лермонтовым, поэт вместе с другими студентами «был выгнан из университета» за «нарушение университетского устава»[1036]. Нарушениями же университетского устава назывались любые проявления вольномыслия. Месяц спустя за политическую неблагонадежность был исключен из Московского университета Белинский. Тем самым для них закрывался доступ и в другие университеты России. Лермонтов об этом, очевидно, не знал. Летом 1832 года он переехал в Петербург, чтобы поступить в тамошний университет. Его не приняли. И тогда ему ничего другого не оставалось, как поступить в Петербурге в юнкерскую кавалерийскую школу. Он был возмущен и опечален. «До сих пор, — писал он из Петербурга своим московским друзьям, — я жил для литературной славы, принес столько жертв своему неблагодарному кумиру и вот теперь я — воин». Его утешали, приводили в пример прославленного партизана Дениса Давыдова, который сочетал военную службу и занятия поэзией. Это не успокоило Лермонтова. Он просил друзей не забывать его в «будущем заключении», просил писать ему. Письма из Москвы, уверял он, послужат единственной связью между его прошедшим и будущим, которые «идут в разные стороны, и между ними барьер из двух печальных, тяжелых лет». «Москва моя родина, — восклицал Лермонтов в одном из писем, — и такою будет для меня всегда!»