Искушение фараона - Паулина Гейдж

Обрати свои мольбы к Тоту…

Он – мудрец, выносящий приговор,

прощающий прегрешения,

оживляющий в памяти давнее прошлое,

хранитель времени и вечности…

И его слова да пребудут во веки веков.

Он с трудом повернул голову, стараясь дотянуться до воды. Вся комната погрузилась во тьму, и лишь ночник отбрасывал по сторонам легкие мерцающие блики. Слышалось чье-то тяжелое, хриплое, неровное дыхание – звук омерзительный и страшный. И лишь спустя некоторое время он понял, что этот звук вырывается из его груди. «Ну конечно, – умиротворенно подумал он, – наконец-то пришла смерть. Легкие мои сгнили – слишком много вдохнули они на своем веку древних испарений. Слишком много старинных гробниц открыто, слишком много поднято крышек саркофагов. Но вот уже двадцать лет, как я оставил мертвецов в покое. С тех пор как… После той, последней, гробницы в Саккаре. – Он почувствовал, как грудь сдавило, и некоторое время тщетно старался восстановить дыхание. Он лежал, раскрыв рот, крепко вцепившись руками себе в горло. Но вот напряжение спало, и до его слуха донеслось собственное, теперь более спокойное и ровное дыхание. – Где они все? – думал он с раздражением. – Каса, Нубнофрет – все они должны находиться при мне, привести жрецов, смачивать водой губы, подавать лекарства. Но комната, погруженная во тьму, совершенно пуста. Я один. Нубнофрет ко мне безразлична, но Каса… Ему по долгу службы не полагается быть безразличным».

– Каса! – прохрипел он. – Дай воды!

Ответа не последовало. Лишь дрогнули мрачные тени, медленно, неспешно, словно всколыхнулось речное дно, освещенное холодным сиянием луны. «Луна, – думалось ему. – Луна, луна. Луна подвластна Тоту, а я – нет. Уже многие годы я нахожусь в безраздельной власти Сета, и где он теперь, когда я стою у края бездны?» Некоторое время он лежал, не в силах ни о чем думать и лишь прислушиваясь к собственному дыханию, звук которого эхом отдавался от изукрашенного звездами потолка, окутанного ночной тьмой. Но вскоре до его слуха донеслись другие звуки, и он забыл о своих легких. Он лежал, вглядываясь во тьму, нахмурившись. Там, во мраке, движутся тени, звериные тени, они смутные и мохнатые, у них гибкие и послушные спины.

Внезапно луч света выхватил из тьмы чей-то глаз, круглый и глуповатый. Он понял, что в его комнате сидят павианы, они что-то нечленораздельно бормочут. Теперь он ясно их видел – видел, как они сидят, почесываясь с идиотским видом, так свойственным всем павианам, как теребят себя между ног. Ублажая себя этими ласками, они тупо смотрят прямо ему в лицо. Он рассердился. Что делают павианы в его покоях? Почему Каса все еще их не прогнал? Потом он заметил, что у каждого из них на шее висит золотая цепь. Золото тускло мерцает в неверном свете, и все цепи сходятся в одной точке.

Внезапно Хаэмуаса объял страх. Дыхание сбилось, он начал задыхаться, широко раскрыл рот, силясь набрать побольше воздуха.

– Они мои, Хаэмуас, – раздался голос из темноты. – Они помогают солнцу взойти. Они – вестники рассвета. Но для тебя рассвет никогда не настанет. Сегодня вечером ты умрешь.

И внезапно он задышал свободно. Он глотал и глотал ртом воздух, благословенный, животворный воздух. Потом он сел на постели.

– Кто ты? – резко спросил он. – Покажись.

Однако в глубине души он вовсе не хотел воочию увидеть владельца этого резкого, похожего на шипение голоса. Он в ужасе смотрел, как тьма дрогнула, заклубилась и обрела формы человеческой фигуры. Фигура сделала шаг из темноты и стала приближаться к его постели. С криком ужаса Хаэмуас отпрянул, ибо у этого человека был длинный птичий клюв и маленькие глазки ибиса.

– Пришла пора все вспомнить, Хаэмуас, – произнес бог, склоняясь к его лицу. – Ты, конечно же, ничего не забыл, хотя и пытался. Мы с Сетом много раз говорили о тебе. Ты довольно долго служил ему верой и правдой. Теперь пришел мой черед требовать от тебя верности.

Значит, мне не даровано прощение, – с тоской произнес Хаэмуас – С того страшного дня, когда я отдал себя в руки Сета, миновало больше двадцати лет. Двадцать лет, а Шеритра все еще бродит по дому беззвучной легкой тенью. Нубнофрет оделась в крепкую броню светских условностей и важных придворных обязанностей, разбить которую у меня не хватает сил. Она простила меня, но ничего не забыла. Каждое лето в день великого праздника долины мы втроем совершаем приношения на могиле Гори, читаем молитвы во спасение душ усопших, но даже в этом печальном обряде мы не в силах обрести единства. – Накатила волна дурноты, и Хаэмуас прикрыл глаза. Когда он открыл их вновь, Тот по-прежнему стоял перед ним. Казалось, он ждет. – Что до меня, – хриплым шепотом продолжал Хаэмуас, – я многие годы был первейшим поборником Сета. Золотые реки текли в его сокровищницы, всякий день склонял я перед ним голову. Я приносил ему и страшные жертвы, что милее всего его сердцу. Он был со мною везде – за моим столом, в складках моей одежды, его дух не отступал от меня ни на шаг, словно бы где-то в дальнем углу гниет дохлая крыса, наполняя своим смрадом весь дом. И все же я не роптал. Поклонение мое не знало границ. И каждый день вопрошал я себя: выплачен ли мой долг? И каждый день в сердце своем я знал, что ответ – нет. – Он взглянул в спокойное лицо божества. – А может ли вообще такой долг быть выплачен сполна?

По птичьему лицу Тота слабой тенью пробежало выражение легкого разочарования.

– О чем ты спрашиваешь? О том, прощен ли за то, что воззвал к Сету, за то, что выкрал Свиток, или за то, что навлек такой страшный конец на головы царевича-чародея и всей его семьи? – спросил он.

Обо всем этом! – Хаэмуас почти кричал, и от напряженных усилий в его легкие словно проникли жаркие струи огня. – Я воззвал к Сету, потому что ты предал меня. Я выкрал Свиток, действуя под влиянием небольшой доли алчности и огромного, необозримого невежества, которое, разумеется, нельзя вменять мне в вину! А мое отмщение… Мое отмщение… – Он с трудом поднялся. – Какой смысл был в моем отмщении, если страсть к этой женщине все еще жива в моем сердце? Если каждую ночь, хотя мне прекрасно известно, что ее больше нет ни в этом мире, ни в ином, словно ее вообще никогда и не было на свете, я стенаю и плачу и не могу спать, потому что так жажду ощутить ее нежную кожу под пальцами, почувствовать, как ее волосы щекочут мне лицо, услышать ее смех, когда она поворачивается ко мне. Вот твое отмщение, о мудрый бог! Ненавижу тебя! – Ему было страшно, и одновременно его сжигала лютая ярость. – Всю жизнь я поклонялся и служил тебе, ты же отплатил тем, что разбил мне жизнь, как и жизни тех, что мне всего дороже. Я сделал все как должно, и мне нечего стыдиться!

– Ты говоришь о долгах, – ответил Тот, ничуть не смущенный его обвинениями. – Мой долг перед тобой – за верную службу, твой долг перед Сетом за то, что он освободил тебя от наложенного мной проклятия. И все же я вижу, что ты по-прежнему страдаешь гордыней, царевич Хаэмуас, и раскаяние тебе неведомо. Ибо твой грех глубже и страшнее, и теперь, после стольких лет страданий, ты так и не понял, в чем он состоит, и не раскаиваешься в содеянном. Гори пал жертвой этого греха. Агура, ее муж и сын стали его заложниками. – Он склонился над Хаэмуасом, и тот, сам того не желая, задрожал от страха. – Если сумеешь сам назвать свой грех, тебе еще может быть даровано прощение.