Лик Победы - Вера Камша

– Видимо, кляча решила, что перед ней чудовище, – пожал плечами талигоец. – Не исключаю, что, с ее точки зрения, так и было.

– И все равно, – не унимался Луиджи, – я ваш должник, хоть вы и отказываетесь. И когда-нибудь я отдам все долги.

Алва прикрыл глаза ладонями, наверное, все же устал.

– Звучит угрожающе. Прошу меня извинить, мне нужно написать пару писем, а уже далеко за полночь.

– Я не уйду – внезапно заупрямился фельпец, – то есть не уйду, пока вы не скажете, о чем вы только что пели.

Кэналлиец откинулся на спинку кресла, рассматривая собеседника, затем кивнул и потянулся к бутылке.

– Тогда выпейте еще. Это старая песня. В Алвасете вам скажут, что ее сочинил первый из Алва, но на самом деле она еще старше. Ее можно спеть на талиг, хотя при этом многое теряется.

– Спойте, – подался вперед Джильди, – и я уйду.

Ворон не ответил, а молча допил вино и взял гитару. На красивых губах мелькнула и пропала усмешка. Первый аккорд был резким и отчаянным, словно крик в ночи, Алва прижал струны, заставив их замолчать.

– Вы уверены, что хотите услышать именно это? Я мог бы спеть что-то более приятное.

– Уверен.

– Что ж, извольте…

– Брат мой сводный, брат мой с перевала,

Что мне делать с сердцем, что болеть устало?

– Черный камень заменит сердце,

Ай-яй-яй, черный камень…

– Брат мой сводный, брат мой с побережья,

Не отмыть ножа мне, что убил надежду.

– Горький ветер высушит слезы,

Ай-яй-яй, горький ветер…

– Брат мой сводный, брат мой из пустыни,

Вспомнишь ли о мести, когда труп остынет?

– Алой кровью умоется сталь,

Ай-яй-яй, алой кровью…

– Брат мой сводный, брат мой из дубравы,

Помянешь ли брата на заре кровавой?

– Струнным звоном расколется ночь,

Ай-яй-яй, струнным звоном…

Гитарный перебор, отблески камина, пляшущие тени на стенах, полу, потолке и песня. Песня обо всем и ни о чем, песня, которую не забыть.

«Le Trois des Coupes & Le Deux des Deniers & La Dame des Coupes»[110]

1

Утро было бледным и дохлым, как подвальный проросток, но оно было! Луиза с трудом оторвала раскалывающуюся голову от подушки – нужно вставать, приводить рожу в пристойный вид, отправляться к Катарине, притворяться, что все в порядке. Служанки в Багерлее были старательными, но неумелыми, и благородным узницам отсутствующих камеристок заменяли Луиза и Селина: мать причесывала королеву, дочь – Айрис и графиню Феншо.

Госпожа Арамона кое-как влезла в утреннее платье, заплела косы, обернула их вокруг головы, покосилась на окно, не удержалась и выглянула наружу. Мокрая крыша, мох в выбоинах, облезлые голуби, дым из труб – скучно, серо и нестрашно. Женщина тихо задернула атласную занавеску – словно прикрыла лицо покойника. Хотелось ткнуться лицом в подушку и завыть.

– Госпожа Арамона, – симпатичная толстуха стояла на пороге, прижимая к животу кувшин, – ваше молоко.

– Спасибо, Грейс. Ты ничего ночью не слышала?

– Ничего… Только кошки орали, как с цепи сорвались…

Кошки? Она как-то спутала кошачьи вопли с детским плачем и выскочила на улицу среди ночи; мать долго ей это вспоминала.

– Я тоже слышала кошек, Грейс. Наверное, они решили, что весна.

Грейс хихикнула. Обычный день – решетки, слуги, молоко, хлеб, Катари с молитвенником, зеркало, кипарисовые гребни на маленьком столике.

– Доброе утро, ваше величество.

– Доброе утро, Луиза, – Катарина улыбнулась, потом пригляделась и нахмурилась: – Дорогая, у вас красные глаза. Что-то случилось?

– Нет, все в порядке. – Вот ведь змея, все замечает!

– Я вам не верю. Что-то с Селиной? Она заболела?

– У нее все в порядке, – выдавила из себя улыбку Луиза, – они с Айрис еще спят.

– Значит, что-то с вами?

– Просто дурной сон, ваше величество.

– А я сегодня спала, как убитая, – королева казалась удивленной, – впервые в этом месте. Наверное, начинаю привыкать…

Просто, когда появляются выходцы, все вокруг засыпают. Все, кроме тех, по чью душу приходят, так что наша крошка не врет. То есть, конечно, врет, но не сейчас.

– Моя кормилица говорила, что привычка любую беду перемелет. Как вас причесать?

– Как вчера. – Ее величество пересела на высокий табурет у зеркала, Луиза встала за ее спиной. Захоти она задушить Катарину, это было бы очень просто. Знатные дамы рискуют, подставляя камеристкам свои шейки. Госпожа Арамона разделила пепельные волосы королевы на четыре части и принялась сосредоточенно разбирать мягкие пряди. Прическа была сложной и требовала полного внимания, ну и слава Создателю! Меньше всего капитанше хотелось думать.

Луиза как раз закрепляла узел на затылке ее величества, когда в приемной затопали, зашумели и перед Луизой возник Фердинанд II Оллар в роскошном белом одеянии.

Королева увидела супруга в зеркале, приглушенно вскрикнула и вскочила; освободившиеся волосы рассыпались по плечам серым эсператистским плащом.

– Ваше величество, – Катарина сделала положенный реверанс и замерла, глядя в глаза супругу, – я готова выслушать приговор.

– Ваше величество, – глаза Фердинанда сияли, как в прежние времена, – Катари, вы свободны!

– Вы хотите сказать, что обер-прокурор взял свои обвинения назад?

– Я хочу сказать, – приосанился Фердинанд, – что Колиньяр больше не обер-прокурор и не герцог. Прошу вас опереться на мою руку. Мы возвращаемся во дворец, нас ждет Совет Меча.

– Где Карл?

– Ваше величество, – король тяжело вздохнул, – наш сын в безопасности, и мы обязательно вернем его, но сейчас идет война и нас призывает иной долг. Идемте.

– Фердинанд… Если я еще ваша королева, я… Я не должна показываться Лучшим Людям в одежде узницы.

– Вы правы, дорогая, – закивал король. – Это было бы недопустимо. Сколько времени вам потребуется?

– О, совсем немного, – королева подошла к Луизе и обняла ее за плечи, – мне поможет госпожа Арамона. Фердинанд, если я еще жива, то лишь благодаря ее преданности. Ее и других оставшихся со мной подруг.

– Сударыня, – взволнованно произнес король, – у вас сердце истинной герцогини.

Госпожа Арамона удержалась на ногах только чудом.

2

Портреты были прежними – люди по большей части новыми. Луиза узнала только экстерриора, геренция и нескольких человек, которые на прошлом Совете молчали. Не было ни Придда со спрутом, ни красавцев Колиньяров с юной Ивонн, ни папеньки, ни кардинала, не говоря уж о Манриках. Придворная дама ее величества, только что разжившаяся орденом Талигойской Розы, наспех оглядела незнакомые физиономии, гадая, что же все-таки случилось. Король был взволнован и счастлив, а граф Рафиано – нет, и это госпоже Арамоне ужасно не нравилось. Леопольд Манрик, конечно, был дрянью и выскочкой, но хотя бы не дураком.