Леопард с вершины Килиманджаро - Ольга Ларионова

Награда за праведность, как и водится, свалилась нежданно. Снизошла она на Катьку в виде комендантши общежития, лютой лимитчицы неопределенного возраста, внезапно возымевшей страсть переквалифироватъея в челночницы. Для будущего товара требовался сторож, а наметанный глаз комендантши давно отметил несовременную, чуть ли не патологическую честность парня. Неистребимая комендантская привычка к «оформлению» обошлась Котьке в лиловый штамп на соответствующей странице паспорта, и он обрел законные права на шестиметровый забуток в приобщежитской квартирке; супружеские же права были раз и навсегда определены хриплым «ни-ни!».

Полновластная хозяйка оказалась покладистой, чем можно было опасаться, тем более что едва ли не ежемесячно она отбывала в юго-восточном направлении и возвращалась не раньше, чем через двенадцать дней, наполняя квартиру клейкими клетчатыми сумками, неженским матом в адрес таможенников и трупным душком самогона.

И эти дни всецело принадлежали Котьке.

Казалось бы, вот тут-то и побахвалиться ему перед старыми корешами, тут-то и распустить перед ними хвост — и жилплощадь с оборудованной кухонькой, и запасы зелья, которое с хозяйкой гнали посменно и потому не считались… Так нет же. Его давнишняя мечта — чтобы перестали величать его «Котькой-обсоском», вдруг утратила свою первостепенность. И секретом самоутверждения этого незадачливого бедолаги, его сокровенной тайной было открытие, сделанное им одновременно и случайно, и закономерно, ибо только истинно простой и чистой душе, которой, как известно, уготовано местечко в царствии небесном, мог открыться такой неиссякаемый источник бескорыстной и светлой радости. Никто из давнишних котькиных собутыльников этого света просто-напросто не разглядел бы; Котька же изумился — и жизнь его приобрела новый смысл.

С той поры каждый раз, когда его квартировладелица отпиавлялась на подножные турецко-эмиратские корма, Котька заходился от сладкого предчувствия. Едва дождавшись субботы, он прибирался, то есть выгребал двухнедельный мусор, надевал чистое исподнее, закупал в кулинарии, где подешевле, пяток пирожных и чистил селедку; совершив эти великие приготовления, он отправлялся в свободный поиск.

Он не шел к шикарным магазинам, театрам и тем паче казино — там водились исключительно крашеные и наглые, сами ищущие мужика и полагающие обязательной хрусткую блекло-зеленую мзду. Нет, Котька-обсосок искал совсем, совсем иного. На стылых папертях, на горьких поминках, куда ему порой удавалось затеяться под осуждающим взглядом отца Прокопия— в безрадостной, бессчастной тени он точным и цепким взглядом отыскивал самую безнадежную вековуху, бледную немочь, раз и навсегда отлученную судьбой от надежды на мужскую ласку. Инстинктивно выбрав нужный тон, он бывал то деликатно сдержан, то витиевато многословен, но обязательно — искренен, и пока он вел свою избранницу в невзрачную конурку, вспоминал обычно родное село с речными кисельными туманами, подкаменными бычками-агахами и весенней черемуховой ворожбой. Тут осечки не бывало. Котькину воркотню можно было бы определить как «народная песня в прозе», и пленницы его красноречия, давно отвыкшие от разговоров, выходящих за черту современного нулевого уровня адских кругов «съездил-купил-продал-погорел», неощутимо для себя оставляли у подножия щербатой, сейсмонеустойчивой котькиной лестницы все картонные доспехи российских предрассудков, слагающих броню их девичьей неприкасаемости.

Но не то, не то и не так было нужно Константину. Он усаживал онемевшую гостью ка плешивый диванчик, наливал крепчайшего, заваренного прямо в чашке грузинского чаю и, потчуя ее сластями и сельдем попеременно (а когда обстоятельства требовали, то и собственным зельем, подслащенным импортным сиропчиком), незаметно переводил разговор на главную тему, как бы случайно открывая в своей собеседнице неброскую, скрытую от равнодушного взгляда пригожесть. Он безошибочно находил те немногие черты, которые можно было похвалить, и от немудреных слов восхищения — и ручки-то махонькие, как воробушки, и глазки-то ясненькие, как барвиночки, — переходил к суровому заклеймению всего рода мужского: ну, мужики, ну, козлы бельмястые, такую девку не приметили!

Но и это было не главным. Ибо квинтэссенцией котькиных речей была надежда — все сбудется, и разомкнет судьба свои ладошки скаредные, и бросит полными горстями и желанность, и нежданность, и сердца успокоение. И в благодарность за праведную ложь этих слов лился на Котьку-обсоска невиданный свет такого похорошевшего, ожившего лица, и на глазах выгибались горделивые брови, и покрывались жаркими трещинками холодные, нецелованные губы… И тогда, не допуская, чтобы по этому просветленному лику пробежала гаденькая трусоватая рябь — ой, Господи, а что потом-то? — Котька отечески усмехался и переворачивал свою чашку донышком кверху:

— Ну что, птаха весенняя (осенняя, летняя — смотря по сезону), отогрел я тебя? А теперича давай, провожу — скоро ночь на дворе.

И если птаха порхала за порог, он отпускал ей беспрекословно и, пожалуй, даже без сожаления.

Но почти все оставались по доброй воле.

А потом наступали будни, и стирались в памяти черты невзрачного личика, но отсвет счастья сохранялся как бы сам по себе, точно улыбка Чеширского Кота, о котором Котька, естественно, слыхом не слыхал; и еще нет-нет, да и возникало великое изумление: неужто это он, недоделок, всеми изгоняемый и презираемый, смог подарить другому человеку такую неохватную радость?

И вот сегодня он впервые усомнился: а ту ли он выбрал? Хотя все сходилось: и годков за третий десяток, и с лица мымра-мымрой, и пошла не кобенясь, вот только слушала как-то странно. Котька веселил ее как мог, сыпал деревенскими да солдатскими прибаутками, а она вдруг на самом неподходящем месте останавливалась как вкопанная и уставлялась на Котьку безразличным рыбьим взглядом. Может, думала пятки намылить? Так он бы, ей-богу, не возражал. Но она снова двигалась вперед каким-то неестественным скользящим шагом — ну прямо как Чингачгук, Большой Змей. Так они в конце концов и добрались.

По тому, как одеревенело застыла гостья на счастливом диванчике, не скинув даже наглухо застегнутого плюшевого пальтеца, Котька понял, что дело совсем швах, и вместо чашей выставил граненые стаканы. Проворно разлив, он с демонстративной лихостью опрокинул «первый — со свиданьицем», лихорадочно соображая, как же уговорить эту куклу деревянную хотя бы пригубить. Но «кукла» без тени смущения повторила котькино действо, на долю секунды разомкнув пепельные губы и тут же снова сжав их в одну полоску. Котька подивился — она вроде бы и не сглотнула, точно и не в себя. Не во рту же держит, первач-то крепенек, двойной очистки…

Он беззастенчиво смотрел ей прямо в лицо (его простодушной деликатности не хватило на то, чтобы понять: на некрасивых женщин так пристально не смотрят), и опять — впервые в своей практике — не мог найти ни одной черты, которую можно было бы назвать недурной. Конечно, Котька не дурак был и соврать, но безошибочная интуиция подсказала, что она выслушает, и не поверит. А весь смысл котькииых стараний и заключался в том, чтобы родить и выпестовать эту веру.

Он опечалился и налил еще по одной. Привычные заклинания «и сбудется, и слюбится» не приносили ни малейшего результата. Котька подливал, втихомолку радуясь, что на кухоньке еще несколько трехлитровых балок, да и аппарат побулькивает — успел, проходя мимо, наладить одной левой. Умелец. Только не в коня корм. Скорее он сам с копыт слетит, чем эта черносливина сушеная. Вот это точно! Сушеная и есть. Только с чего ты так посохлась, девонька? Обидели? Обделили? Нет, была бы злость. А тут только тоска смертная. Знать, сама отпела ты себя на веки вечные, горемыка неневестная, положила крест на своей жизни, и один Господь ведает, чем тебя пронять-одарить…