Другая музыка нужна - Антал Гидаш

не таковский. Только сперва на чуток домой съезжу. Потом вернусь.

— Не вернешься…

— Вернусь! Я же обещал.

— Кому это ты обещал?

— Товарищу Бела Куну.

— И он поверил тебе?

— Он?.. Поверил! И даже денег дал на дорогу.

— Врешь!

— Не вру, товарищ Новак.

— Ну ладно, тогда катись ко всем чертям. Ступай на вокзал, вон в конце этой улицы. Ты еще попомнишь меня, когда на границе возьмут тебя в работу…

Пишта упрямо смотрел себе под ноги.

— Кто это меня возьмет в работу? Русские, что ли? — глухо спросил он.

— Венгерцы! Они там ждут тебя не дождутся!

— А почему бы им не ждать меня?

— Скажи, Пишта, ты и в самом деле такой осел?

— Почему же это я осел? Только потому, что домой хочу съездить на чуток? Товарищ Новак, не будьте ко мне таким жестоким.

— Жестоким? — Новак даже опешил. — Хорват Махонький, сынок, да ты же сам не знаешь, что делаешь!

— Уж будьте спокойны… Очень даже знаю!

— Тебе что, не нравится здесь?

— То-то и оно, что нравится… Потому и хочу домой поехать. Оглядеться… в Летене… мол, оттуда-то глядючи, как оно мне понравится…

Подъехали сани и грузовики.

— Товарищ Новак! — послышался крик.

И Новак, только что вскипевший от ярости, задал вдруг тот же вопрос, что и Бела Кун:

— Деньги-то есть у тебя? — И он сунул Хорвату в руку несколько бумажек.

— Есть… Вот если бы лучку малость…

— Этим я не распоряжаюсь, — решительно сказал Новак и направился к грузовикам.

Пишта Хорват вздохнул и двинулся к вокзалу.

Грузовики и сани всю ночь возили с Охотного ряда на склады Московского ревкома реквизированные продукты. Вывезли шестнадцать тысяч пудов мороженого мяса, несколько сот бочек селедки, семьдесят две тысячи пудов сахару, уйму лука, картошки и капусты.

Московский Совет решил еще накануне рождества распределить это продовольствие между голодающим населением.

…На вокзале Пишта набрал во флягу кипятку. Отломил кусок хлеба от буханки, съел его, запивая кипятком, и все думал о Новаке, Томске и Венгрии. На душе у него было совсем спокойно. Он вернется! Он не соврет. Он знает, что делает и почему. Тоска его, конечно, тоже заедает, но главное — он хочет испытать, понравится ли ему все это, оттуда глядючи…

Всю ночь валил снег. Утром Хорват вскарабкался на тамбур одного из вагонов, протиснулся в вагон, и — вот что значит везение! — на другой же день прибыл в Смоленск.

5

Белая равнина. Снег, снег, снег…

Деревня.

Снова белая равнина. Снег, снег, снег…

Опять деревня.

«Небось во всем мире нет столько снега, сколько здесь!»

Башмаки потрескались, совсем жесткими стали. Они-то и прежде не были мягкими, но теперь вовсе будто из жести. Их уже и не зашнуруешь. Тепло выпускают, холод пропускают, а ноги до крови стирают.

И снова белая равнина.

И снова стужа молчаливей молчания. И снова сугробы безмолвнее безмолвия.

Хоть бы снег, что ли, посыпал! Это, правда, тоже неслышно, но зато движение есть, а то, что движется, то вроде бы для глаз слышно.

Светит солнце! И снежное поле весело сверкает. Весело? Кому как!.. Тому, кто на тройке катит. Катит? Катил. Когда-то. В шубе. Под меховой полостью. С бабой. И ноги рядом, а тело от этого под пушистым мехом жаром полыхает…

Опять деревня. Дома сидят так глубоко, будто не сугробы поднялись кругом, а земля под домами обмякла. Черные соломенные шляпы засыпаны снегом, под шляпами — занесенные порошей глаза-окна, и все они будто окосели.

Собак во дворе не видно. Летние стойла пустые. Зимой в них только стужа гуляет да сосульки висят. Коров в дом ввели.

То тут, то там подымается тощий дымок, и не то что даже подымается, а скорей свисает с неба седой прядкой и будто говорит: «Тихо!..»

И всюду тишина.

Медленно бредет Пишта Хорват по главной улице села. Он и тут один, как один брел и по большаку, что неуверенно тянулся между сугробищами поля. Пишта стучится в первую избу. Никто не откликается. Стучится во вторую. Долго стучится. Собирается уже дальше пойти, как вдруг слышит: шаркает кто-то. Калитка приоткрывается со скрипом, совсем отвориться не может — не пускает намерзший снег. В прощелине баба стоит. Во все глаза смотрит на измученного стужей и дорóгой молодого парня. И вдруг кричит что-то. Спрашивает или гонит? Хорвату не понятно, но он отвечает: «Да-да!» На голове у бабы платок, из-под него выбилась прядка желтовато-седых волос, похожих на дымки из труб. Посреди лица огромный нос картошкой. «Да-да!» — повторяет снова Пишта. Баба впускает его. Сама, ковыляя, идет вперед. И непонятно, не то у нее ноги покалечены, не то она их сунула в чужие валенки; валенки гнутся в одну сторону, а ноги повело в другую. Сзади видно, как юбка бьется о дряхлые валяные сапоги.

Баба подвигает Хорвату табуретку. А сама жалуется на жизнь, громко причитая.

«Врет она или и впрямь такая бедная?»

— Хлеба у нас нет! Самим жрать нечего! — кричит баба и достает кусок чего-то черного. Отрезает ломоть и кладет на стол. — Ешь!

В избе трое детей. Двое на печке сидят, третий, самый старший, ему лет десять — у печки стоит. Все трое горящими глазами смотрят на незнакомца, на хлеб. Но молчат.

— Ешь! — орет баба.

Видно, и дать нелегко и не дать тоже.

— Откудова? — спрашивает она.

— Сиберия…

Баба качает головой. Жилистая, большая рука се прижимается к узелку головного платка.

— А теперь куда?

— Домой!

— Куда это домой?

— Венгрия, — говорит Пишта, словно признаваясь в тяжком преступлении. — Вен-грия!

— У-у!.. — кричит баба. — Подохнешь, пока дойдешь! — И показывает на солдатские башмаки Хорвата.

Пишта смотрит на свои башмаки. Так-то оно так, но что поделаешь?

Баба снимает с печи ушат горячей воды и ставит на пол.

— Скидай, полоумный!

Пишта послушно снимает башмаки, портянки. Подворачивает брюки, хочет сунуть ноги в горячую воду.

— Погоди! — орет баба.

Нагибается. Смотрит на покрасневшие ноги парня, не отморожены ли, — тогда ведь их нельзя окунать в горячую воду. Но ноги не отморожены, только все в ссадинах.

— Суй в воду-то! — слышится опять крик.

И Пишта подчиняется. Он ничуть не обижен, что эта баба, ковыляющая вокруг, все время орет на него, — напротив, он даже растроган, но по-русски не может выразить своей благодарности и только щурит глаза. От горячей воды становится так хорошо, что он еще и по-венгерски бормочет:

— Isten fizesse meg! Köszönöm![54]

Баба с таким удивлением слушает его, будто комод заговорил. Что сказал парень, непонятно: благодарит небось. Хозяйка довольна, но все-таки передразнивает:

— Кёсёнём…