Другая музыка нужна - Антал Гидаш

заслонившись чудовищно вонючими неуклюжими колоннами валенок, а когда проснулся, то выяснилось, что поезд идет уже в обратном направлении; где кончился уголь, и пассажирам пришлось валить деревья, пилить их и колоть на дрова; где стащили у него рюкзак, в котором были все его сокровища: сухари и три килограмма соли; где пришлось пехом переть, потому что противники нового строя разобрали рельсы; в какой деревне заорали на него, когда он попросил поесть: «Катись, покуда кости не переломали!» — и где сказали: «Ах ты, бедняга мадьяр, садись погрейся, щей похлебай… Домой небось потянуло! Охо-хо-хонюшки…»

Но потом все это стерлось, — в памяти остались лишь некоторые, да и то не самые важные, события и еще твердое убеждение, что в трудные времена, если хочешь добраться куда-нибудь, езжай на своих двоих. Тут не ошибешься!

Три недели понадобилось Пиште лишь для того, чтобы доехать до Москвы.

3

Он вышел из вокзала. Очутился на большой площади. Там было еще два украшенных флагами вокзала. По фронтонам их тянулись веселые кумачовые плакаты: «Да здравствует мировая революция!», «Вся власть Советам!», «Мир, земля и свобода!».

Сыпал снег. Повсюду сновали люди, в большинстве солдаты. Неистово торговались извозчики. Между белыми снежинками носились темные метеорчики подсолнечной шелухи. Изредка на площади с подагрическим треском и скрежетом появлялся трамвай, и его окружало столько народу, что становилось страшно: вдруг толпа подымет сейчас вагон да и унесет с собой?

Пишта Хорват знал путь к границе.

— Смоленск — Орша? Смоленск — Орша? — спрашивал он встречных.

Но они шли дальше, не обращая внимания, и ему оставалось только смотреть им вслед. Другие, выслушав, отвечали: «Не понимаю», а третьи задумывались и только потом говорили: «Не знаю». Попадались и такие, у которых лица озарялись радостью оттого, что поняли этого беднягу, который не может объясниться на чужом языке. Один протянул руку и привлек к себе Пишту, другой, схватив его за рукав, тянул в какую-нибудь сторону и показывал: «Идите сперва туда, все вперед и вперед, потом бульвар перейдете, опять прямо пойдете, пересечете площадь, потом направо, прямо, снова направо и прямо… опять пересечете площадь, улицу… А там уже большая площадь и вокзал… Войдете, купите билет и… Смоленск — Орша! Ну?» И это «ну» прозвучало так торжествующе, будто они уже в Оршу приехали.

Пишта еще мгновенье смотрел в воздух, туда, куда указывала рука, потом, так ничего и не поняв, говорил: «Да-да!», и снова: «Да-да!» — прощался и шел вперед, потом направо.

Он прошел под виадуком и оказался на длинной, неизвестно куда ведущей улице. Перед булочной тянулась нескончаемая очередь за хлебом. Стояли главным образом женщины — они были засыпаны снегом, точно рождественские елки. Но елки-то стройные, из-под снежной пелены тускло блестят их зеленые остроконечные ветки, а здесь снег залепил какие-то темные обрубки. Женщины время от времени стряхивали его, и тогда еще безутешнее темнели платки, полушубки да выглядывавшие из-под длинных юбок валенки.

Пишта Хорват был голоден. Но становиться в очередь было ни к чему — хлебной карточки у него все равно не было. И он шел все дальше и дальше… Попал на большую площадь. «Вокзал?» — спросил он первого встречного. Тот взял его под руку и пошел с ним, что-то быстро-быстро объясняя. Пишта пытался понять, но не мог уловить даже, где кончается одно и начинается другое слово. На углу прохожий вытащил часы, показал по циферблату, сколько времени надо еще идти Пиште, и… направил его в обратную сторону.

Пишта пошел. Через полчаса он прибыл туда, откуда вышел. Горько выругался. Повернул обратно и решил, что спрашивать у прохожих будет лишь в том случае, если окажется за пределами города.

Так и пришел он в Охотный ряд.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

из которой выясняется, что хотя у людей еще не было радиоприемников, однако весной 1918 года люди в разных странах говорили об одном и том же

1

В тот самый день, когда король Карл IV назначил свою супругу Циту (полное имя: Цита-Мария-Адельгунда-Микаела-Рафаела-Габриэла-Иозефа-Антония-Луиза-Агнесса) покровительницей 16-го гусарского полка, с итальянского фронта, поскрипывая и постукивая на стыках, тащился истерзанный воинский эшелон, набитый до отказа отпускными солдатами и ранеными.

Грязные, обшарпанные вагоны подталкивали друг друга, тащились за астматиком паровозом, отставником, призванным вновь на службу.

В купе одного из вагонов сидели два «военных курьера» с четырьмя чемоданами, набитыми «военными тайнами». Прежде они возили только по одному чемодану, но теперь, как видно, «военных тайн» прибавилось. С чемоданов свисали сургучные печати, ритмически покачиваясь на тоненьких веревочках. На каждой печати — австрийский двуглавый орел с обнаженной саблей в когтях.

Смеркалось.

Один из «военных курьеров», Ференц Фицек, разглядывал саблю; второй, Венцель Балаж, улегся, не дожидаясь темноты (в вагонах все равно не зажгут света), и притворился спящим. Ему надоело уже слушать излияния своего неугомонного собеседника.

Обиженный Фицек придвинулся к окну. Он не высказал еще и половины того, что хотел, и голова его гудела от застрявших в ней мыслей. За окном тянулись снежные вершины штирийских гор, переливаясь розовато-алыми красками, потом заволоклись будто ржавчиной и, наконец, заползли в ночь. Впрочем, Фицека все это ничуть не интересовало.

Он вздохнул и тихо позвал:

— Венцель!

Сухопарый портной не ответил. Фицек знал, что он не спит, — ведь и так почти весь день спал без просыпу, — поэтому совсем по-детски умоляюще повторил:

— Венцель!..

Ответа снова не последовало. Тишину нарушал только резкий перестук колес — казалось, испуганно колотится сердце вагона. Свет луны, которая медлительно подымалась из-за гор, ощупью пробрался в вагон, упал на сургучные печати.

Все-таки Фицек, хоть и не дождался ответа, высказал что хотел:

— Как ни говори, а фарисеи больше виноваты, чем гвозди, вбитые в ноги Христа.

«Опять гвозди! — злился Венцель. — Этого хоть генералом назначь, все равно сапожником останется».

— Мы-то ведь только гвозди…

Болтавшиеся на веревочке сургучные печати то утвердительно кивали, то мотались из стороны в сторону: «Нет, нет!» Эти ритмические раскачивания навеяли на Фицека сон. Он даже улегся было, но заснуть не мог.

Только на рассвете усталость взяла свое: Фицек захрапел. Дневной свет усмирил все его страхи, и он погрузился в бездонную дрему.

2

Домой он явился так:

— Берта, ничего плохого у вас не стряслось? — спросил Фицек, не переступая порога.

— Ничего.

— Ребята здоровы?

— Здоровы.

— Все целы?

— Все.

Только после этого опустил чемодан на пол, снял винтовку, скинул с плеч