Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

Сопротивление советских участников Испанской войны могло задержать роман, эта версия имеет основания. Мое поколение захватило энтузиазм нашего сочувствия испанским республиканцам. Себя я чувствую современником той войны – в школе и в Университете мы учились с нашими испанскими сверстниками, вывезенными в СССР. В Университете разыгрывали мы на испанском «Дон Кихота» с Антонио Претелем, сыном коммуниста. Испанскому нас учили политические эмигранты, профессора Мадридского Университета. Перед нами в Большой Ленинской аудитории выступали ветераны, мы слушали разведчика Мамсурова, инструктора Хемингуэя (о котором как человеке разведчик отзывался неважно). В Библиотеке Иностранной литературы оказался я рядом с Долорес Ибаррури – легендарной Passionaria. Но сочувствие республиканцам и ощущение близости испанских событий не означало нашего понимания того, что в самом деле произошло. Понимание начинает обрисовываться теперь и только начинает.

На излете советских лет и в первые постоветские годы на веру у нас были приняты западные оценки важнейших событий 30-х годов: нам приписывали поражение республиканской Испании и пособничество гитлеризму в развязывании Второй Мировой войны. Как будто Мюнхенский сговор не развязал руки Гитлеру, а победа Франко не была обеспечена политикой «невмешательства» – попустительством фалангистам! Сталин же реагировал на происходившее – точка зрения среди постсоветских советологов. Не Сталину принадлежала инициатива «умиротворения» Гитлера и «невмешательства» в испанские дела. Но это осознают и признают теперь, а наши участники Испанской войны должны были защищаться своими силами от обвинений в двуличном поведении на испанском фронте. Сделать это публично, в печати, было невозможно из-за массы запутанных политических обстоятельств, щекотливых проблем и неприкасаемых личностей. В порядке самозащиты ветеранам оставалось сопротивляться публикации залежавшегося и направленного против них романа, а среди ветеранов были влиятельные фигуры, со связями. Оруэлла назвал «мерзавцем» академик, глава Отделения языка и литературы. Споры позади, Хемингуэй с литературного горизонта исчез. Существует для туристов, глазеющих на мемориальные доски с его именем и посещающих бары, освященные его присутствием. Говорят, книги его по-прежнему расходятся в сотнях тысяч экземпляров. Такова книжная торговая сеть, раскинутая на весь мир. Покупать книги покупают, читают ли?

Потряс меня отклик моих американских студентов, когда я дал им послушать звукозапись из «Прощай, оружие». Молодые американцы понятия не имели о Хемингуэе, тем более их отклик был непредумышленным, а моё поражение полным и позор безграничным. На этот раз были они совершенно правы и взяли реванш за мои попреки, за мои нападки на них. Не какой-то отрывок я дал им прослушать, пошёл, как я думал, с козырной карты, чтобы показать им, что значит талант и творческий труд. Финал, который, по легенде, Хемингуэй переписывал восемнадцать раз, а студенты считали за лишний труд переписать хотя бы раз свое сочинение, хотя уже называли себя писателями. «Ну, погодите», произнёс я про себя, а вслух сказал: «Вот как надо писать». И нажал кнопку магнитофона. Смерть Кэтрин при родах. Знакомый молодым американцам анатомический мотив заставил насторожиться их, знающих даже слишком хорошо, что значит аборт, но через несколько фраз грохнул хохот. Сам я слушал по воспоминаниям о прочитанном, чтец намеренно подражал голосу автора и одновременно вносил ироническую интонацию в отношении к нему. Хотел я насладиться и восторжествовать, вместо этого надо мной и над моим выбором раздался торжествующий смех: еле ноги унёс, и уж больше с ними про Хемингуэя не заговаривал. Пока бежал, со дна памяти, как от встряски, всплыли слова Владимира Рогова. «Пустой подтекст», – сказал Володя, когда мы зачитывались Хемингуэем. От его замечания я отмахнулся, но постепенно склонялся к тому же мнению[239]. К нынешнему времени Хем, заслонявший литературный горизонт, «слинял» так, что даже усомнившимся в глубине его подтекста, в голову не могло прийти.

«После смерти Хемингуэя его кубинский дом был сделан музеем, Роберто Эррера Сотолонго стал первым хранителем музея».

Норберто Фуэнтес. Вновь открытый Хемингуэй, Нью-Йорк: Издательство Сыновей Чарльза Скрибнера, 1988.

Роберто Эррера Сотолонго, друг и домашний врач Хемингуэя, у него мы с Николюкиным провели целый вечер. «Ты его замучил», – сказал Саша про нашего собеседника. У доктора-друга пытался я выяснить до мелочей, что и сколько пил, и с кем спал Хемингуэй. Дали нам с Николюкиным возможность перезнакомиться со всеми, кто знал Хемингуэя. Знавших и знавших хорошо, изо дня в день, нашлось много среди тех, кто служил у него в усадьбе Финка-Вихия. В разговорах о Хемингуэе сама собой проступала отсутствующая фигура легендарного писателя, но ждала нас и неожиданность.

За пределами усадьбы Финка-Фихия, которой он владел, и вне стен ресторана Флоридита, который он ежедневно посещал, а также рыбачьего поселка Кохимар, где он держал свою яхту, Хемингуэй для кубинцев не существовал. Мы с Николюкиным поняли наши неистовые отвержения послереволюционных времен, когда отвергали дореволюционное, у кубинцев отвергалось всё американское. Да, Папа, тут жил, узнавали его на улицах. «Хемингуэя я видел и не видел», – рассказывал молодой кубинский писатель Сергио Чапле. Отец Сергио, спортивный заправила прежней Кубы, взял десятилетнего сына с собой в бар «Растяпа Джо», где должен был повидаться со знаменитым бейсболистом. А там сидел и знаменитый писатель. «Я смотрел во все глаза на бейсболиста, – говорил Сергио, – минут двадцать глазел, не отрываясь, а на Хемингуэя не обратил никакого внимания». Воспринимали Папу Хема как достопримечательность, но не признавали частью кубинской культуры. Нам пришлось кубинцев убеждать, что игнорировать Хемингуэя им нельзя, это их наследие. Говорю не ради того, чтобы приписать себе некую важную инициативу, а чтобы на основе опыта подтвердить, как трудно преодолеть инерцию среды. Нам Хэмингуэй представлялся неотделимым от Кубы, а кубинцы о нём и не думали. И то был не запрет, то была инерция общественного настроения, что сверх цензуры есть причина непризнаний.

За своего принимали его рыбаки Кохимара, но рыбаки не читали «Старик и море» и фильм по книге не смотрели, хотя в массовке на съемках фильма принял участие сам Папа, его видно за столиком в кафетерии, действующем в Кохимаре до сих пор. «Папа сказал, что фильм плохой», – объяснил нам с Николюкиным шкипер, прототип старика. Памятники-бюсты, поставленные в рыбачьем поселке и в баре, оплатили в складчину в одном случае рыбаки, в другом – официанты, а среди кубинцев, которые читали, особого интереса к Хемингуэю не существовало. Одного со мной поколения литератор Роберто Фернандес Ретамар брал у Хемингуэя интервью для студенческой газеты. Был к писателю очень требователен, не трепетал перед ним: авторитет Хемингуэя уже начал меркнуть. Хемингуэй же, напротив, был покладист в разговоре с молодым собратом. В нашем разговоре Роберто сказал, что Хемингуэй испытал влияние Малькольма