Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер

Кошка (в настоящее время находящаяся у нас, просим распорядиться ее судьбой) — 1.

Плита — 1.

Кухонный буфет с 4 ящиками — 1.

Кухонная утварь — кастрюли, сковороды и проч.

Кухонные принадлежности — судки, пряности и проч.

Уильям перебирает листы, прочитывая то, на что натыкается его взгляд:

Гравюры обрамленные, разные, а именно: «Летний день» Эдмунда Коула. «Благочестивый оборвыш» Альфреда Уинна Форбса. «Без названия» миссис Ф. Клайд.

«Девственницы мудрая и глупая» Джона Брамлетта, члена КА.

Книги, числом 371, преимущественно религиозного содержания (Полный перечень предоставляется по запросу).

Глобус на медной подставке (частично обгоревший)…

Дойдя до этой записи, Уильям беспомощно всхлипывает, ощущая и жалость, и досаду сразу. Обгоревший глобус! На что ему — да и кому бы то ни было другому — обгоревший глобус? В суматохе, поднявшейся после того, как поступило известие о смерти Генри, Уильям счел разумным обратиться к «Таттлу и сыну», дабы уберечь дом брата от разграбления недостойными бедняками, но что ему делать теперь, когда опасность такого позора миновала? Куда девать земное достояние Генри? Если брата нет больше в живых, какой смысл хранить у себя его плиту или умывальную раковину?

Уильям бросает опись на стол, встает, подходит к окну кабинета, вглядывается в свои владения, в улицу за ними, на которой Агнес, по ее уверениям, видит порой прогуливающихся ангелов. Сейчас на ней различаются лишь серые пешеходы, каждый из которых и ростом пониже Генри, и статью его не отличается. Ах, Генри, высокий и статный! Не лицемерен ли я в моем горе? — думает Уильям. Ведь при жизни брат раздражал меня невыносимо. Быть может, и так, но родная кровь — это родная кровь.

Они же росли вместе — не правда ли? Уильям пытается вызвать из памяти картины их общего детства, поры, когда Генри был еще слишком мал, чтобы воздвигнуть между ними стену благочестия. Однако на зов его приходит лишь очень немногое — смутные, точно неумехой каким-то сделанные фотографии двух мальчиков, играющих на разгороженном выпасе, с той поры давно уже обратившемся в улицы, отчего все свидетельства былого оказались погребенными под фундаментами домов.

О Генри годов более поздних в памяти и вовсе ничего не застряло. Уильям припоминает брата в университете — целеустремленно шагающим по залитой солнечным светом лужайке к библиотеке, прижимая к груди с полдесятка книг и старательно притворяясь, будто он не слышит веселых окликов Уильяма, Бодли и Эшвелла, пикникующих на той же лужайке. Затем, перескочив через несколько лет, вспоминает убогий домишко Генри, забитый до самых стропил атрибутами веры, лишенный сигар, крепких напитков, всего, что способно привлечь гостей. Вспоминает, как Генри почти каждое воскресенье заглядывал к нему с рассказами об утонченных, наводящих на размышления предметах, которые брат упустил из виду.

Сделав над собой усилие, Уильям отступает во время более раннее и видит двенадцатилетнего Генри, зачитывающего после общей семейной молитвы собственное сочинение — трактат о соотношениях между трудом мирским и трудом духовным. Как ерзали тогда на стульях рассевшиеся по старшинству слуги, не понимая, что им следует (когда все закончится) делать — аплодировать или хранить уважительное молчание!

— Прекрасно, прекрасно, — объявил Генри Рэкхэм Старший. — Что за умница мой мальчик, а?

Уильям вдруг ощущает боль в правой руке и, опустив на нее взгляд, обнаруживает, что вдавливает кулак в край подоконника — да так, что уже ссаднил кожу. Слезы детской зависти стоят в глазах его, а в ушах отдаются слова пожарных, уверявших, что Генри задохнулся от дыма задолго до того, как его охватило пламя.

Вытирая лицо, он ощущает в самом верху груди конвульсивное щекотание, грозящее вылиться в приступ рыданий, но тут раздается новый стук в дверь.

— Да, что такое? — хрипло спрашивает он.

— Извините, сэр, — отвечает, чуть приоткрыв дверь, Летти. — Приехала леди Бриджлоу. Вы или миссис Рэкхэм дома?

Уильям выдергивает из жилетного кармашка брегет, он как-то потерял счет времени, а леди Бриджлоу никогда не приезжала к нему в не назначенный заранее час. Да, не приехала и теперь: это собственное его внугреннее чувство времени дало странный сбой. Господи, он потратил несколько часов на пустые грезы и меланхолические воспоминания! Ему казалось, будто он предавался им лишь несколько минут, но утро уже миновало, а он стоит у окна и глаза его мокры от слез ревности, распаленной отцовским фаворитизмом восемнадцатилетней давности! Уж не на такие ли занятия и тратят свои бездеятельные дни безумцы и ипохондрики? Боже всесильный! Печали печалями, однако человек обязан нести на своих плечах груз ответственности; кто-то же должен вращать колеса жизни, и вращать неустанно.

— Да, Летти, — прочистив горло, говорит он. — Скажите леди Бриджлоу, что я дома.

На следующей неделе Агнес Рэкхэм пишет:

Дорогая миссис Фокс!

Спасибо за Ваше письмо, ответить на которое Уильям попросил меня.

Я очень рада Вашему решению взять себе вещи Генри, поскольку не сомневаюсь, что иначе их самым недостойным образом пустили бы с молотка. Я избрана для ухода за его киской — до времени, когда Вы покинете Больницу. Уильям говорит, что прочие вещи уже доставлены в Ваш дом и размещены по нашедшимся там свободным местам. По словам Уильяма, дом у Вас довольно маленький и рабочие жаловались на трудности, сопряженные с выполнением их обязанностей, но, прошу Вас, не принимайте слишком близко к сердцу пени дурно воспитанных простолюдинов.

Очень ли неприятна жизнь в Больнице? На прошлой неделе меня саму поразил ужасный Недуг, однако теперь он прошел.

Для меня было большим облегчением прочитать, что Вы относитесь к сопряженной с Трауром суете с такой же, как моя, неприязнью. Разве это не утомительно? Мне придется три месяца носить креп, потом еще два одеваться в черное, а следом целый месяц — в платья наполовину траурные. А Вам? Признаюсь, я не очень сведуща в том, какие правила применимы в Вашем случае.

Не поймите меня превратно, миссис Фокс, я любила Генри сильнее, чем какого-либо другого мужчину, и даже сейчас каждый день проливаю слезы о нем, но сколько мучений доставляет мне Траур! Я не могу вызвать звонком служанку, от которой мне требуется исполнение дела самого простого — скажем, открыть окно или положить в огонь новое полено, — без того, чтобы ко мне не явилось привидение в черном. А выходя на Люди, я обязана точно так же облачаться в черное, и хоть брошюра «Питера Робинсона» старается как-то приукрасить эту необходимость, уверяя, что испанские кружева очень модны, а черные перчатки придают рукам замечательную миниатюрность, я все равно остаюсь безутешной. К тому же я и без того награждена свыше маленькими руками!