Искушение временем. Книга 1. Не ангел - Пенни Винченци

— Мне тоже хотелось бы с вами…

— А мне хотелось бы, чтобы тебя там не было. Если не возражаешь. Это наше дело, мое и Барти. А потом я обещал устроить ей чай в «Фортнуме».

— Но, Оливер…

— Мы теперь мало бываем вместе. И я с удовольствием воспользуюсь такой возможностью.

— Очень хорошо. — Селия сделала последнюю отчаянную попытку: — Оливер, мне очень хотелось бы поговорить с тобой… обо всем. О нашей совместной жизни и прочем. Это действительно крайне важно.

— Прости, дорогая. Сегодня вечером у меня много дел. Особенно учитывая то обстоятельство, что завтра большую часть дня меня не будет на работе. Я уверен, ты меня поймешь.

Селия сдалась.

В тот день близнецы уехали рано вместе с няней. Барти должна была отправиться в Эшингем на следующий день. После завтрака Селия попрощалась с ними. Это было ужасно. Она попросила прощения у Адели за то, что ударила ее, открыто признав, что не имела на это права, но была очень расстроена и не смогла сдержаться. Адель, почуяв удачный момент для драмы, снова принялась рыдать, а затем бросилась к матери в объятия и сказала, что она сама просит прощения за то, что мама была в таком состоянии, и ей очень жаль, если причиной этой тревоги послужили ее плохие отметки в школе. Обе девочки прилипли к Селии, рыдая, пока няня не усадила их в машину. Няню ничуть не тронул этот спектакль, накануне она слышала, как близнецы с удовольствием обсуждали поездку в Эшингем и то, как весело там будет с Джеем, Билли и пони и как им ужасно хочется снова повидать своего пса. Но Селия, которая этого не знала, стояла, глядя на заплаканные лица дочерей, их темные, огромные, блестящие от слез глаза, и вспоминала сияющий майский день, когда впервые привезла их домой на Чейни-уок — два одинаковых свертка; вспомнила веселую улыбку Оливера, когда он вносил их в дом, и подумала, какая же она тогда была счастливая. А теперь ее не покидала мысль о том, что она прощается с девочками не на две недели, и не только с ними, а со всей жизнью, которую она делила с ними и их отцом, и прощается навсегда.

Селия пошла в кабинет, чтобы написать письмо. Это было чрезвычайно трудно и очень больно. Она представила, что стоит на берегу, глядя на уходящую волну, которая откатывается все дальше и дальше, становится недоступной, недосягаемой. Она невольно сравнила с этой волной свой брак, и сердце ее сжалось от печали и одиночества. Господи, но за что же она лишает прежнего счастья и Оливера? И тут же подумала, как невыносима стала совместная жизнь для них обоих, и сказала себе: надо все вытерпеть, чтобы потом и ей, и ему было хорошо.

Селия написала мужу, что счастлива была с ним большую часть их совместной жизни, что преданно любила его и любит до сих пор.

Но я чувствую, как сильно мы изменились, перестав быть теми людьми, какими были прежде. В основном виновата война, но также наши принципиально разные взгляды на «Литтонс» и руководство им. И конечно, многое изменилось в нашей личной жизни. Мне нужен человек, который ценит меня такой, какая я есть, а не такой, какой я должна быть. А мне кажется, что в последнее время ты воспринимаешь меня именно так, Оливер, как кого-то совершенно не годного для жизни с тобой — ни профессионально, ни чисто человечески. Ты критикуешь каждое мое движение, хотя иногда и справедливо. Долгое время я изо всех сил старалась угодить тебе, но бесполезно. Ты постоянно вынуждал меня чувствовать себя ветреной, эгоистичной и уж никак не равной тебе и не годной тебе в деловые партнеры. Такое очень тяжело вынести, и я с каждым днем стала все меньше доверять самой себе и от этого сделалась еще несчастней.

Теперь в моей жизни появился другой человек, что для тебя не новость, я уверена. Это Себастьян Брук, как ты, должно быть, и подозревал и о чем я много раз пыталась сказать тебе. Я буду жить с ним. Он способен принимать меня такой, какая я есть, а потому с ним я смогла почувствовать себя лучше и счастливее. Если бы ты позволил мне поговорить с тобой об этом, Оливер, мы, вероятно, сумели бы избежать многих страданий. Или хотя бы немногих.

Я оставляю тебя с огромной горечью и сожалением, потому что мы так много прожили и так много пережили вместе. Но я знаю, что поступаю правильно. Я не могу дальше быть бесчестной с тобой, поскольку ты этого не заслуживаешь.

Я так и не успела поговорить с детьми, надеялась, что мы сделаем это вместе. Если ты сочтешь возможным, сообщи им — так будет лучше. Но сейчас я хочу, чтобы они какое-то время побыли с моей мамой.

Спасибо тебе за все то счастье, которое ты дал мне. И хотя я того не заслуживаю, пожалуйста, постарайся меня простить.

Я всегда буду любить тебя.

Селия.

Заканчивая письмо, она горько плакала. Потом погасила свет в кабинете и сидела в темноте, глядя на деревья за окном и вспоминая то время, когда она была молода и любила Оливера. Когда все, чего они желали, — это быть вместе, когда говорить, смеяться, строить планы, любить друг друга было для них абсолютным счастьем и невозможно было даже помыслить о ком-то третьем, о чем-то, что могло нарушить эту идиллию. Селия не в силах была понять, как такая любовь, такая близость, такая нежность могли вдруг безнадежно и напрочь разрушиться, превратившись сначала в равнодушие, а затем в отчаяние.

Дженетт Гоулд шла по коридору, когда услышала грохот, долетевший из кабинета Оливера. Она замерла на мгновение и, развернувшись, быстро пошла, почти побежала назад. Оливер сидел в кресле с окаменевшим от ужаса лицом и глядел на какое-то письмо. Грохот исходил от тяжелой отцовской чернильницы из граненого стекла и серебра, которую Оливер в порыве отчаяния швырнул в угол через всю комнату. Такой поступок настолько не вязался с поведением всегда спокойного и уравновешенного мистера Литтона, что Дженетт Гоулд пришла в изумление. Она мягко постучалась и заглянула в дверь:

— Что-то не так, мистер Литтон?

— Да, — сказал он, протягивая ей письмо, — да, не так. Прочтите это, миссис Гоулд. И что мне теперь делать?

Барти проснулась в волнении и подумала, что лучше бы ей ока заться сейчас в Эшингеме, а не в концертном зале на Вигмор-стрит, где сегодня в полдень ей предстояло исполнить этюд Шопена. Мисс Ведерхилл, ее учительница музыки, сказала, что в зале будет по меньшей мере двести человек. Это было просто ужасно. Двести человек, и все будут слушать ее и смотреть на нее. Барти стало дурно. Она пошла в ванную и вытащила щетку и зубную пасту из кружки, руки ее сильно дрожали. Как она будет играть на фор тепьяно трясущимися руками? И не с кем поговорить, некому развеять ее страхи. Барти никогда бы не поверила, что будет скучать по близнецам, но сегодня утром она все бы отдала за то, чтобы они хихикали, и рассказывали ей всякие глупости, и говорили бы, что она будет играть так плохо, что все уйдут, поэтому не стоит и нервничать. Или пусть бы здесь была няня, которая сказала бы, что, если Барти красиво причешется и наденет нарядное платье и блестящие туфельки, никто и внимания не обратит, как она играет.