Обыкновенные девчонки (сборник) - Елена Ильина

Знаешь, Гуля, я думаю, что остаться на второй год в девятом классе вообще имеет смысл, так как экзаменов мне все равно не выдержать. Кроме того, мне будет легче учиться и останется время для чтения. Прочту всех классиков и что-нибудь научное. Напиши мне про свою жизнь. Счастливая, я слышала, ты с вышек прыгаешь, рекорды берешь, — не то что я, несчастная, должна киснуть на этой даче.

У нас тут очень много цветов. Они чудно пахнут по вечерам, если бы только не комары…

Жду ответа, как соловей лета… Целую тебя крепко.

Любящая тебя подруга Надя».

Прочитав письмо, Гуля расхохоталась.

«Ну и Надька! — подумала она. — «Остаться на второй год вообще имеет смысл». И пусть остается на здоровье. Надо Мирре показать письмо — вот уж будет смеху!»

Гуля позвонила Мирре по телефону:

— Приходи, пожалуйста. Срочное дело.

И не прошло получаса, как Мирра явилась. Усадив ее на диван, Гуля дала ей Надино письмо.

Мирра поднесла листок к самым глазам. Сначала она читала молча, серьезно, слегка нахмурив брови, и вдруг повалилась на диван, захлебываясь от смеха.

— Знаешь что? — сказала она, вытирая слезы. — По-моему, умнее твоей Нади никого и на свете нет! Конечно, ей прямой смысл остаться на второй год в девятом, если не может перейти в десятый. Ну, что ты ей ответишь? Ведь она ждет ответа, как соловей лета.

— Так и отвечу: «Не томи свою душеньку — опущайся на дно! Если не можешь перейти, так оставайся».

— А про стихи что напишешь?

— Посоветую читать классиков и знать, у кого воруешь стихи. А то стащила строку у Пушкина, а говорит — у Лермонтова!..

Гуля увидела Надю только осенью, когда уже начались занятия. Они встретились в школьном коридоре на большой перемене. Надя благоразумно осталась на второй год, и учились они теперь в разных классах.

— Королёва, — сухо сказала она Гуле, — мне надо с тобой поговорить… Наедине!

— Ну, давай пройдем к окошку, — предложила Гуля. — Вот и будет наедине.

Они сели на подоконник. Надя молчала.

— Ну? — спросила Гуля.

— Неужели ты сама не понимаешь?.. — сказала Надя.

— Пока что нет.

— В таком случае, нам больше не о чем говорить! — произнесла Надя раздельно и отвернулась в сторону.

— Да перестань ты, Надька, комедию разыгрывать! Хочешь что-нибудь сказать, так и говори.

Надя резко повернулась к Гуле:

— Без комедий? Ладно! Ты не умеешь быть настоящим другом. Я никогда, никогда не думала, что наша дружба может так окончиться. Скажите пожалуйста! Она — в десятом, а я — в девятом… Какие же у нас могут быть общие интересы?.. Ты целые перемены ходишь то с Холодовой, то с Аганян, то с Шуркой Жуковым, а на меня — нуль внимания… Как будто я умерла! Да и покойникам друзья на могилу цветы приносят…

У Нади на глаза навернулись слезы.

— Я всегда считала, что дружба — это дружба! Ты на Северном полюсе, а я на Южном, и все-таки мы дружим. А что нас с тобой разделяет? Одна стенка!

— Нет, — сказала Гуля серьезно и тихо. — Не одна стенка.

— Две, что ли?

— Больше. Понимаешь, Надежда, вот мы с тобой сидим на подоконнике целых десять минут, и говорить нам не о чем. Ни до чего не договорились… Холодова, Аганян, Северный полюс, Южный — что за пустяки! Просто мы с тобой уже не маленькие, чтобы вместе в песочек играть. А почти взрослым людям из пустого в порожнее переливать незачем. Нет, я умею дружить, это ты неправду сказала!..

— С этой твоей Мирркой черномазой, что ли?

— Да, с Миррой. Я ее и люблю, и считаюсь с ней.

— Только потому, что она тебя обожает. «Гулька, ты талант!», «Гулька, ты гений!» А тебе того и надо. Не любишь правду слушать. А я уж такая: что думаю, то и говорю в глаза!.. Может быть, это грубо, что я тебе сейчас сказала…

— Не грубо, а глупо, если уж на то пошло! — сказала Гуля, слезая с подоконника. — Больше я с тобой объясняться не желаю.

— Передай привет и поцелуй своей Гарбель-Фарбель! — крикнула Надя ей вслед.

Гуля посмотрела на нее через плечо и только улыбнулась.

— Вот ты так гений, Надежда, — сказала она. — Настоящий гений!

Через два дня Гуля получила по городской почте письмо.

«Гуля! — писала Надя. — За эти две ночи я очень много передумала. Нам необходимо еще раз поговорить наедине. Завтра на большой перемене я выйду на лестницу и буду ждать. Ты не знаешь, как я переживаю.

Верная тебе и любящая тебя Надежда».

Внизу была приписка: «Только, пожалуйста, не показывай это письмо Мирре Г. Она тебя не пустит… И вообще не доверяй ей! Если бы ты все про нее знала…»

Письмо было глупое и неприятное, но Гуля все-таки решила выйти на лестницу. Как-то неловко было отказываться от разговора с бывшей подругой.

Чуть прозвенел звонок, она вышла на площадку лестницы и огляделась. Никого не было. Гуля спустилась ниже и увидела Надю, окруженную несколькими девочками из ее класса.

Надя сидела на ступеньке без туфель, в одних чулках и показывала девочкам свои новые туфли, лакированные, с какими-то особенными кисточками.

— Видите, видите! — с азартом говорила Надя. — Этот лак нипочем не треснет, хоть по воде ходи. И каблук стаканчиком!

Девочки рассматривали туфли, а Надя продолжала:

— Правда, прелесть? Это мне папа из командировки привез. Ну, давайте туфли. Меня наверху ждут.

Но никто не ждал ее наверху. Гуля давно уже вернулась в коридор, чтобы не мешать Наде показывать свои новые туфли и переживать свои старые огорчения.

Это был последний школьный год.

Уже кончался октябрь, но солнце еще грело по-летнему. Казалось, лето нарочно замедлило свой ход, чтобы люди успели вдосталь наглядеться на синее тихое небо, на бронзово-коричневые, будто вырезанные из тисненой кожи листья дубов.

В трамваях люди везли из окрестностей города целые букеты осенних пестрых веток. Тротуары были усыпаны, точно золотыми монетами, опавшей листвой. В книгах и тетрадках школьниц лежали между страницами багряно-красные лапы кленовых листьев.

Комсомольцы готовились в это время к своему торжественному вечеру в Оперном театре.

В городском комитете комсомола сказали Гуле:

— Ты у нас артистка. Будешь читать стихи. Выбери сама, что тебе нравится.

— Да ведь я не драматическая, — смутилась Гуля. — Я только в кино снималась, и то давно уже. А читать стихи, да еще на большой сцене в Оперном, я ни за что не решусь.

— Ладно, ладно, наберись храбрости!