Лета 7071 - Валерий Полуйко

– В тщеславии своем владыка вознесся на высоту столь непомерную, что не хочет и не может уже узреть того, что видно нам, слугам его, от пущих помыслов не возносящимся под облакы. Об ином они тебе скажут, – кивнул Левкий на монахов. – Учителя суть они… От трех монастырей московских – от Егорьевского, от Варсонофьевского да от Воздвиженского, что на Арбате, а от иных не зываны, ибо за городом они, а дороги нынче тяжки, сам ведаешь.

– Однако… я в недоумении, святые отцы, – сказал Щелкалов, косясь на стоявших у стены монахов. Их появление и вправду сбило его с толку, да и вид их смущал его: они как будто приготовились не говорить с ним, а расправиться. – К чему сии разговоры, да и пошто со мной? Я дьяк, служилый, мирской человек, а вы посвящаете меня в свои дела… в духовные.

– Оттого и посвящаем, – сказал грубовато Левкий, – что худы наши дела. Вот скажут тебе учителя, что будет, коли книги, яко деньги, учнут делать. Тогда любой стряпчий учить примется, ибо книг станет много… Доступны станут книги.

– В миру учителя явятся, – сказал один из монахов. – Несметный вред учинится от таковых учителей, ежели и усердны даже будут они, ибо лише к разуму прострут они учение свое, а душу оставят в небрежении.

– Толико духовные учителя суть истинные учителя, – резким, как треск, голосом проговорил другой. – Ибо они пекутся и о разуме, и о душе.

«Страшитесь, что серебро поплывет мимо вас, – подумал Щелкалов. – Вон как доводите: любой стряпчий учить примется! Истинно, примется, токмо книги ему в руки, ибо в грамотических хитростях ныне многие стряпчие заткнут вас за гашник, святые отцы! Минуло время, коли буквам опричь вас не умели».

– И вот оно, растление! – как пророк воскликнул Левкий. – Поползет оно, яко змий ядовитый, чрез души те, духовной благостью не напитанные, и будет так, яко же рек государь отроку дерзкому, пред ним на пиру представшему.

Щелкалов не больно много запомнил из того, что говорил царь на пиру молодому княжичу Хворостинину, – не до того ему было после полной заздравной чаши! – к тому же каждое упоминание Левкия о царе заставляло Щелкалова вновь и вновь наступать себе на душу, подавляя в ней уже не неприязнь, а отвращение к архимандриту и ко всему тому, во что тот собирался его втянуть. Это было мучительно, и тоскливо, и гадостно, словно он впихивал в себя свою собственную блевотину.

– Не будем поминать государя, святые отцы, – сказал Щелкалов. Упоминание о царе вызывало в нем помимо прочего еще и страх, глубинный, студенящий страх. Осиливать этот страх было еще тяжелей, чем осиливать свою совесть. – Государь истинен во всех своих намерениях и поступках, и не нам с нашим низким разумом обмысливать и приговаривать его дела. Паче нам обмыслить и приговорить свое дело, ежели святые отцы намерены обсказаться о нем. Может статься, что я не сгожусь для него, и тогда…

– Такого статься не может, – спокойно прервал его Левкий. – Нам ведома, сын мой, твоя давняя вражда к дьякону от Николы Гостунского Ивану Федорову… Не к делу его, несть, сын мой… Будем справедливы! Но сие греха твоего не умаляет, сын мой, ибо, как нарек Господь, и за малый грех не останешься ненаказанным. Ведомо нам, сын мой, что ты також, на государевой службе сидя, более всех и рьяней все чинил дьякону всяческие препоны и неисправления, держа дьякона опроче дела[239] его.

– Ухо слышащее и глаз видящий – и то и другое создал Господь?! – буркнул язвительно Щелкалов.

– Истинно, сын мой, – с сочувственной безысходностью сказал Левкий. – Несть ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано.

– Стало быть, хотите меня застращать, дабы я стал пособником в вашем деле?! – сдерживая рвущееся из него отвращение и к самому себе, и более всего к Левкию, сказал прямо Щелкалов, но и от этой его прямоты легче ему не стало – все равно ведь знал, что снова пойдет на сделку с совестью и сговорится с Левкием.

– Не в нашем, сын мой, – мягко, наставительно поправил его Левкий, – а в сем… в сем деле! Ибо оно не толико наше… За нами, буде, пол-Руси стоит?! Тебя же, сын мой, мы не знаем за труса, иначе не было бы наших речей к тебе.

– И что бы вы делали? – вновь съязвил Щелкалов.

– Бог ли не защитит избранных своих, вопиющих к нему день и ночь, – невозмутимо отмолвился Левкий.

– Пошто же меня избрали вместо Бога?

– Написано: не искушай Господа Бога твоего. Земные дела принадлежат земным…

– И чаете, что я соглашусь?..

– Ежели дело будет расстроено людьми неумными и неискусными, многие вины по старой памяти падут на тебя, сын мой. Так паче тебе самому взяться за сие… А мы тебе споможем.

Монахи подошли к Щелкалову и выложили перед ним на лавку пять серебряных гривенок.

– Нет! – подхватился с лавки Щелкалов. – Нет, святые отцы, Василий Щелкалов не продает своей души. От подлости, от скверны могу низринуть я душу свою в геенну, токмо не денег ради. Уберите свое серебро, святые отцы, ежели хотите сговориться со мной.

Монахи в растерянности побрали назад гривенки. С их лиц впервые сошла та суровая, неодушевленная и угнетающая сосредоточенность, которая делала их схожими с истуканами, отчего Щелкалову все время казалось, что он присутствует при каком-то невероятном святотатстве, где живое и мертвое, святое и греховное, презрев свою извечную непримиримость, соединялось в чудовищный союз. Это наваждающее чувство сдерживало его, вызывая в нем невольное упрямство. В душе он все давно решил и давно бы уже договорился с Левкием, не будь перед глазами этих истуканьих рож, от которых веяло чем-то потусторонним, рождая в нем суеверный страх.

– Твоей души мы не покупаем, сын мой. Сребро сие для тех, кто пойдет у тебя в пособниках, – сказал Левкий.

– Пусть они уйдут, – потребовал Щелкалов.

Левкий согласно преклонил голову. Монахи, сложив ему в ладонь гривенки, поспешно убрались из святительской.

– Возьми сребро, сын мой, – твердо сказал Левкий и протянул к Щелкалову руку с гривенками. – Учителя от других монастырей також внесут свою лепту. Не жалей денег, сын мой, но там, где ценней слова, прячь сребро под спуд.

Щелкалов взял гривенки, брезгливо встряхнул их на ладони.

– Не верю в их силу!

– Тем паче, сын мой… Но разумный человек, взвешивая чужие души, не кладет против них на мерила присную…

Невозмутимость Левкия, его спокойствие и то, как он держал себя – будто вел душеспасительную беседу со своей паствой, – и бесили Щелкалова, но и вызывали зависть, а вместе с завистью и недоумение. Так держаться мог только человек, не чувствующий в своих поступках ничего предосудительного либо вовсе бессовестный.

– Доброе дело изгубим, – сказал Щелкалов, глянув на Левкия – глаза в глаза.

– Для кого – доброе?

– Для всех, – отвел взгляд в сторону Щелкалов, не выдержав исходящей из глаз Левкия остроты. – Для всей Руси!