Лета 7071 - Валерий Полуйко

Федоров объяснял охотно, не таясь, – чувство радости, которое он испытывал, рассказывая о печатном деле, брало верх над неприязнью к дьяку. Он достал и показал Щелкалову несколько готовых, уже набранных печатных досок, вставил их в станок, показал, как будет делаться с них оттиск.

– Стало быть, скоро уж и распочнете?

– Вот доски для заставок дорежем… да еще кой-какие дела помельче, да и приступим с Божьим благословением.

– И которая же… первая-то? – дрогнувшим голосом спросил Щелкалов.

– Митрополит приговорил первую книгу печатать – Апостола.

– А государь како?..

– Нешто государь с митрополитом врозь? Духовному владыке оставил государь сей приговор, бо дело сие не мирское… Для польз государских устроено оно, но допрежь всего – для польз духовных.

– Ну, дай-то Бог благополучия во всем, – с притворной благожелательностью сказал Щелкалов. – И тебе, отец дьякон, и делу твоему. Не смутили бы тебя злопыхи да кознодеи! Ты тут сидишь взаперти… не ведаешь, что плетется окрест тебя! Вся Москва об тебе токмо и говорит…

– Что ж в том худого? Ежели и недоброе говорят – не по злу… По неведенью своему, по заблуждению, по неразумию. Дело сие новое, неведомое народу нашему… А все новое извечно с превеликими тяготами поставляется. Вспомни, како Моисей, получив от Бога законы священные, пересказал их народу израильскому и в книгу записал, и сказал народ: сделаем, как велит Господь, и будем послушны, а через время отреклись – из-за суеверия своего, из-за страха, из-за невежества… Но Моисей вновь привел их в закон Божий, написав его на каменных скрижалях, которые он с усердием вытесал своими неустанными руками.

– Ан допрежь он в гневе разбил подобные, врученные ему самим Богом, – усмехнулся заумно Щелкалов. – Своими же руками и разбил! И тебе, отец дьякон, таковое сулится.

– Допрежь, дело сие государево, – холодно сказал Федоров. – А мое оно толико частию – душой, вложенной в него. Посему всем, кого ты зовешь злопыхами и кознодеями, ведать надлежит – супротив кого будут их козни и зло. Тебе також, Василь Яковлевич, бо и ты в доброжелателях наших не ходишь.

– В деле, истинно, государь тебе будет заступником, – тоже холодно и неприязненно проговорил Щелкалов, обиженный прямотой Федорова, – но вот души твоей!.. Души твоей он не будет щитить! Занеже душой своей, неправой и кощунственной, ты можешь опорочить сие доброе и богоугодное дело. И люди восстрашатся его, и возропщут люди, занеже не может быть правым дело в руках неправого.

– От твоих хул и от прочих душа моя не станет таковой, каковой вы жаждали бы узреть ее и затравить ненавистью и злобой, как псами лютыми, – спокойно, с выдержкой проговорил Федоров. – Не я своей душой, а вы… презельным озлоблением невежественных душ ваших уже успели довлеть нагаведничать, желая благое во зло превратить и Божье дело вконец сгубить! Что ты упречного в моей душе сыскал, что слова таковые изрекаешь? Каковы кощунства или ереси ведаешь ты за моей душой?

– Что – я?! – усмехнулся издевательской улыбкой Щелкалов, не имея уже сил унять свою закусившую удила гадливость. – Про твои кощуны и ереси государь уже ведает! Слушал он на пиру сына боярского – Хворостинина, меньшого… Поди, ведаешь ты его? Дерзок княжич! Замыслил в иноземные городы податься, в науках всякостных понатореть… дабы золото из дыма делать!

– Глуповство то…

– Глуповство? – взъехидился Щелкалов. – От тебя того глуповства он понабрался. Твоими мыслями полон княжич, твоими словами говорил с государем… Про университас да про какого-то сакуна… Скорина, который твоим же, печатным, делом промышлял.

– Сказывал я про университас… Не отрекаюсь! И про Скорина сказывал… Истинно промышлял он печатным делом, уж полвека как… Про то не токмо я, по и митрополит, и иные книжные люди в нашей земле ведают.

– Митрополит пусть ведает, а почто иным людям про то ведать?

– А пошто же таить доброе дело? Пусть все ведают о свершениях ума человеческого и рук его искусных. От сего токмо польза будет, ибо добрые деяния рождают в душах людей добрые устремления.

– Скорин твой был еретик! – бросил угрожающе Щелкалов. – Про то також ведают! И будь душа княжича наполнена добрыми устремлениями, не повелел бы государь заточить его в темницу. Разглядел государь – где добро, а где зло! И ведает он, кто тем злом напитал душу недоросля и сгубил ее! Ты, дьякон, сгубил его душу! – с ожесточением тыкнул в Федорова пальцем Щелкалов. – Ты рассеваешь по душам семена новой ереси, подобно Башкину да Артемию, и тебе не оставится!

Подошел Мстиславец, молча стал рядом с Федоровым. Федоров обнял его, тихо сказал:

– Недоставало мне еще в хульных речениях ретиться[237]… Ступай с Богом, Василь Яковлевич! Не хочу я пререкаться с тобой иль, вяще того, вразумлять тебя. Ты умен, да вот во зло свой ум употребляешь. Страшна злая глупость, но во сто крат страшней злой ум. Для самого себя – також!

2

Дня три спустя подстерег Щелкалова в Кремле хитроглазый, проворный послушник из Чудова монастыря, передал с осторожной оглядкою, что архимандрит Левкий хочет свидеться с ним по какому-то важному делу и приглашает его нынче – перед вечерним звоном – зайти в монастырь.

Удивился Щелкалов, призадумался: чего хочет от него Левкий, сей хитрющий, коварнейший из коварных лис? Сроду не имел он никаких дел с чернцами, да еще с этакими, как Левкий! От сего черноризца подальше держаться – вот самое лучшее дело! Но, с другой стороны, и соблазн был велик. Нынче Левкий к царю ближе всех, и чуял Щелкалов – надолго, потому что Левкий не только был во всем противоположен Сильвестру, был он – и это самое главное! – на редкость схожим с царем – и душой, и мыслями… Царь любил в нем себя, а это было надежней всего. Именно это и соблазняло Щелкалова. Заиметь надежную тропку к царю! Не об этом ли все его помыслы? Зная, что самому ее протоптать во сто крат тяжелей. Да и протопчешь ли еще? А вот через Левкия, сойдись он с ним – и потесней! – он мог бы пробиться к царю.

От Разрядной избы до Чудова монастыря – рукой подать, но Щелкалов не пошел напрямик, помня настороженные оглядки послушника. Попетляв немного по Кремлю, в предвечерний час уже немноголюдному, Щелкалов, никем не замеченный, подошел к монастырским воротам. Калитка отворилась без стука – его уже ждали… Тот же самый послушник отвел его к архимандриту в святительскую.

Левкий встретил Щелкалова сдержанно, без подкупающего радушия и елейных слов, спокойно, просто, по-монашески, благословил, расспросил о семье: о жене, о детях… О детях расспросил поподробней: отданы ли в обучение грамоте и куда отданы – монастырским ли учителям или приходским? Посетовал, что многие учителя в приходах нерадивы и невежественны, отчего и к монастырским учителям люди начинают относиться с недоверием, учат детей грамоте дома, как сами умеют, не по книгам, оттого многие недоросли неучами остаются: ни книг святых прочитать не умеют, отчего к вере не радеют, ни даже руки приложить… Потом вдруг вспомнил недавний пир в Грановитой палате, лукаво пощурился на дьяка, давая понять, что знает о его злоключении, но говорил только о царе, восхищался его щедростью, вспомнил, что после Казанского похода царь роздал из своей казны помимо платья, сосудов, доспехов, лошадей, помимо вотчин и поместий почти пятьдесят тысяч деньгами…