Избранное - Леонид Караханович Гурунц

За столом говорила только хозяйка.

Согомон молча уплетал за обе щеки хлеб с сыром, совсем забыв о вилке.

— Плохой председатель — это камень на шее колхоза, — улучив момент, вставил Согомон.

— А плохой колхозник — камень на шее председателя, — ядовито заметила хозяйка, сверкнув на мужа глазами.

А за окном, пока они чаевали, где-то весело и молодо звенела песня. То пел Атанес.

IV

— С кем ты до меня толковал? — спросил тугоухий Саркис, прежде чем начать беседу. Как и все тугоухие, он говорил громко.

— С Самвелом и Согомоном, — ответил Сароян.

— И с Европой познакомился?

— Да, был у Согомона дома.

— И везет же тебе, председатель, — всплеснул руками Саркис, искренне сочувствуя. — Достались тебе пустотелки. — Саркис роста невысокого, коренастый, с багровым лицом, по самые глаза заросшим рыжей с проседью щетиной. У него густые рыжие брови, которые нависают над самыми глазами, бесцветными и колючими.

— Когда пшеницу моют в речке, — пояснил Саркис, — наливное зерно тянет книзу, а пустопорожнее, плевел, всплывает вверх. Вот на этот плевел, что остается наверху, ты и наскочил, — заключил он.

«Интересно, к какому зерну он относит себя, к пустотелкам или к тем, что тянут вниз?» — с улыбкой подумал Сароян.

Разговор этот происходил в доме Саркиса. Хозяин был немало польщен тем, что новый председатель посетил его раньше, чем других. Эту честь он целиком отнес за счет дома, не иначе. Ведь интересно же, простой человек, а поставил себе дом как какой-нибудь Манташев.

Что верно, то верно. Дом тугоухого Саркиса был не на последнем счету в Мецшене. Каменная лестница, резной петух с пробитым гребешком на крыше, стальной поскребок у лестницы, о который нужно очищать ноги, когда входишь в дом, — все честь по чести, как подобает дому в Мецшене.

Саркис строил этот дом всю жизнь, последний гвоздь был вбит перед самой революцией. Крепкий, стоящий дом, ничего не скажешь.

В глубине души Саркис был убежден — не будь землячества в Баку, которое так или иначе помогало ему, чем могло, не стоять бы так щегольски этому дому. Но при людях он предпочитал молчать об этом. Ему было более приятно утверждать, что дом этот поставлен им, его потом, его умелыми руками, — это льстило самолюбию.

Настроение Саркиса сразу упало, когда Сароян, навестив его, не пошел смотреть комнаты, граммофон с красной трубой — предмет обожания всей мецшенской ребятни, а попросил хозяина показать… поголовье скота в личной собственности хозяина.

Местом для беседы с председателем Саркис избрал висячий деревянный балкон, откуда открывался вид на все село и далеко за ним. На балкон был вынесен табурет для гостя.

Погода стояла переменчивая, как бывает, когда осень погасла, а зима еще не наступила. То густой туман закрывал весь горизонт, то вдруг открывалась просека, в которой, как в перевернутом бинокле, был виден давно покинутый молельщиками белый, почти игрушечный монастырь… И голос Атанеса, конечно, который все время звенит в воздухе, не поддаваясь никаким изменениям и переменам в погоде.

Возле балкона, в поредевшей листве тутовника, ветви которого заглядывали в окна дома, весело чирикали разжиревшие за лето воробьи.

— Разные бывают колхозники, — начал Саркис. — Да и председатели не на одну колоду.

Он поудобнее уселся на подоконник, видимо намереваясь завести долгий и приятный разговор.

— Вот ты поголовьем интересовался, — продолжал Саркис, выпуская дым сквозь прокопченные усы. — Спасибо, если только с добрым намерением. А то был у нас один председатель — на словах держи всякую живность, как полагается по уставу, а со двора не смей угонять, а живность-то разная бывает. Одна копается в навозе и сыта, а другая начхать хотела на разных червячков, ей свежую траву подавай. А председатель — ни в какую. Трава общественная, мол, а вы частники, не дам пасти на колхозном пастбище.

— Прокатили? — улыбнулся Сароян.

— Прокатили, — облегченно вздохнул Саркис.

— Или вот Подисюда, — немного погодя сказал он.

— Его так звали?

— По книгам он числился как-то по-другому. То только Гриша, наш счетовод, знает, а мы его так.

— За что же ему такое нехорошее прозвище прилепили?

— Кому следует — сразу прилепят, — отрезал Саркис.

— Чем же плох был Подисюда?

— Сладу не было с ним. Крепко зажал нас. При нем духу нельзя было перевести.

— Выходит, все председатели были у вас нехорошие?

— Нет, зачем все. Вот, например, Арменак был хороший.

— И все же прокатили?

— Прокатили. Но только за доброту. Сердцем был мягок больше, чем следует.

Сароян рассмеялся.

— Это как в сказке: пойдешь налево — коня потеряешь, направо — сам погибнешь. Какой же тропинки держаться?

Над крышей что-то треснуло, загрохотало, ударила молния, прочертив потемневшее небо кривыми зигзагами.

Пусть не удивляются далекие северные друзья. У нас грозы и молнии не редки и зимою, не то что осенью.

Звонко ударились о железный лист крыши первые крупные капли дождя, смешанные с легкими катышками града. В водосточной трубе весело захлопала вода.

— С урожаем будем, председатель! — воскликнул обрадованный Саркис. — Осенью дай туте хорошенько напиться, она тебя отблагодарит летом.

Дождевые капли и катышки града все усерднее стучали по железному листу, словно несметные стайки птиц, слетевшихся на крышу, клевали зернышки.

— Да, о нашем Арменаке, — прислушиваясь к шуму дождя, продолжал Саркис прерванный разговор. — Может, он сам по себе не плох, но по комплекции не вышел. Ни тебе брюшка, ни синих галифе. Так себе — недозрелый опадыш.

«Этот камень в мой огород», — подумал Сароян.

— Посмотришь на гацинского председателя, и зависть берет: вид как вид. Любо-дорого за спиной такого, — продолжал Саркис под шум дождя.

Вода, падавшая из водосточной трубы отвесно, отбивала дробь, далеко отбрасывая брызги, потом пошла струей.

На улице показались торопливые фигурки людей. Накрыв головы мешками и пиджаками, они куда-то спешили.

— Куда они в такую погоду? — спросил Сароян, прикидываясь непонимающим.

— А в сады, дождевую воду отводить под деревья, — ответил Саркис и, присев, стал торопливо разуваться.

— Хоть тута не по моей части, я свиньями командую, но совестно сидеть в такой день дома, — сказал он, уходя.

На улице становилось все больше людей. Вот промелькнула долговязая фигура Самвела с лопатой на плече. За ним мелко семенил Согомон. Через минуту к идущим присоединился Саркис. В воздухе прервалась и песня Атанеса. Должно быть, и наш мецшенский задавака не бил баклуши в этот час.

«Пустотелки», — вспомнил Сароян, с улыбкой провожая глазами спины знакомых колхозников, спешивших в сады.

Как я обманул макар-баши

Мне одиннадцать или двенадцать лет, но я уже джигит, если угодно и макар. Да, да, макар!

Впрочем, джигит — это понятно. Умею держаться на коне, когда он несется во весь