Пангея - Мария Голованивская

Поверженный был приглашен на афте-пати по случаю своего поражения. Слуги, желая развлечь высокого, хоть и побежденного гостя, декламировали оды сатане, разящие плоскими и избитыми рифмами, манящими подсказать окончание фраз.

— И опять ты начал не с того, — покровительственно похлопал сатана по плечу Господа, — разглагольствовал, пытался убеждать словами. Ну кто так начинает?

— Ты не победил, — улыбнулся ему как будто Господь, выбравший чашу с водой, а не с шампанским, — ты опять обманул, а за обманом следует разоблачение.

Подали суфле на серебряных подносах. Господь утер текущую по лицу кровь и поднес суфле ко рту.

— Вкусно потчуешь, — справедливости ради отметил он, — но обман — это промежуточный, а не окончательный результат. Из чего это суфле?

— Из твоих горючих слез, — как будто пошутил сатана, — а когда оно последует, это твое разоблачение, не подскажешь? Умаялся ждать!

— Ты же не будешь спорить, что истина существует и за ней уже ничего не следует? — отчего-то гневно воскликнул Господь. — Она — окончательна.

Он отложил суфле и взял со стеклянного подноса несколько конфет с птичьим молоком.

— Истина? — улыбка зазмеилась по лицу сатаны. — Истина, конечно, существует. Но как же она омерзительна, зловонна, кисла, как много в ней презрения к плоти и откровенного людоедства! Неужели ты хочешь, чтобы кто-то увидел ее гадкую рожу — от ужаса горы потекут реками и содрогнется все живое. Ты-то сам видывал эту дрянь, эту падаль, более тошнотворную, чем тело младенца, которое жрут белые черви? Не ты ли призван раздавить эту гадину, а, Всемогущий? Ты, а не я!

Господу было нечего ответить — и он уткнулся глазами в сырую землю, выросшую под ногами по воле его заклятого врага. Сатана обвел глазами ликующую толпу, предававшуюся пляскам и возлияниям, оргиям и сатанинским службам неподалеку от его шатра, и напоследок спросил:

— Где владения твои, Господь? На небе? На земле? В сердцах красивых женщин, в телах героев? Куда мне прийти, чтобы ты победил меня?

— Приходи завтра, — ответил ему Господь, развернулся и побрел в свои дали, залечивать раны и продолжать врачевать душу каждого, кто с молитвой обратился к нему.

— Постой! — заорал ему сатана. — А женщины?!

Нур брела по прямому, как шпала, проспекту, переливающемуся огнями рекламы. Люди погибли, а музыка и песни про стиральные порошки и мороженое продолжали греметь. Все тротуары были завалены разлагающимися телами, обряженными в городские одежды: люди падали замертво по дороге куда-то, испытав внезапные приступы рвоты и удушья. Среди останков рыскали голодные псы, некоторые из них принимались грызть гниющие тела, облепленные мухами: июньская жара делала свое дело, превратив город в зловонную трупную кашу. Поначалу Нур пыталась окриками разгонять их, но собаки не обращали на нее внимания и только остервенелее вгрызались в распухшие ляжки. Несчастные звери, сумевшие выбраться из мертвых квартир, спешили насытиться, пока их не настигала пуля или удар ножом.

Лицо Нур было закрыто респиратором, но вонь проникала и сквозь него. Она вышла именно для того, чтобы попытаться отыскать в этом аду хоть какую-то тропинку наверх, в небо, пускай и страшное, коптящее; а значит, можно найти тропинку, чтобы проскочить, добежать, упасть в ноги Всевышнему и умолить его о помощи. Когда она увидела бредущую среди погребальных костров смерть, то сразу поняла: затея ее обязательно увенчается успехом, она найдет дорогу, она сумеет ступить на облака.

Смерть шла босая, лицо ее румянилось, губы алели, русые кудри вились и развевались по ветру, она шла по телам, кучам мусора, углям и пламени погребальных костров. Ступни ее дымились, вокруг щиколоток позвякивали колокольца на белых лентах. Белая ее юбка в буроватых пятнах выглядела срамно: кал, моча, менструальная кровь. Она что, подумала Нур, не смогла зачать, расплодиться и поэтому страдает теперь обычной течкой, как беспородная сука? Но разве эти тела, валяющиеся здесь и там, — не ее дети? Разве не ее могучая беременность породила этот смрад и зловоние? Большие груди ее колыхались при ходьбе, приятные полуовалы выступали из большого декольте линялой, тоже изрядно замызганной маечки с синим цветком посредине, придавая ее шествию запоздалый блудовской оттенок, волосы, заплетенные в дреды, блестели сальным блеском в мутных солнечных лучах, и только брекеты, надетые на белоснежные и крупные зубы, делали ее однозначно узнаваемой, настолько, что Нур даже пришлось поздороваться с ней. Вот так всегда и бывает, — подумала Нур, ответив на ее улыбку своей по привычке радостной и открытой, так всегда и бывает: самая простая и привычная вещь в адском антураже становится куда более страшной, чем сам ад.

Нур вытащила из волос василек, который воткнула утром, сорвав его в саду, и протянула ей.

Смерть улыбнулась ей еще раз. Взяла цветок. Вздохнула.

— Тебе вон туда, — указала она сломанным посиневшим пальцем на темнеющий восток, — там то, что ты ищешь.

Погребальные костры на площадях горели все сильнее, люди Тамерлана стаскивали китобойными баграми тела к кострам, черный дым которых делал небо над столицей Пангеи непроницаемо черным.

Утром она говорила с Платоном, укрывшимся за городом вместе со своими товарищами, — Рахиль успела предупредить об угрозе, хотя, с ее точки зрения, она и была эфемерной: ничего тогда не решили, но в смутные моменты всегда найдется безумец, который рванет чеку. Может быть, яд кинул кто-то из охранников складов, подкупленный Тамерланом, а может, и вышла сатанинская случайность, да мало ли их было! Какой-нибудь бедолага из знавших поругался утром с женой, пришел на работу и махнул из склянки — да гори оно все синим пламенем! А потом небось и себя порешил, зачерпнул, отхлебнул. Обычное это дело: слабая власть и смута рождают случайности, а они уже в свою очередь — большую трагедию.

Без труда захватившие город тамерлановцы действовали слаженно, весело, но работа им предстояла гигантская — убрать все эти разлагающиеся тела на таком солнцепеке было делом не одного дня. Те, кто не подтаскивал тела крюками, рассыпали из ведер хлорку, другие ходили по домам, искали выживших, позировали под объективами редких фотокамер со спасенными детишками на руках — с каждой минутой камер становилось все больше и больше, привезли воду в цистернах, подогнали грузовики, чтобы начать вывозить из зоны бедствия оставшихся в живых. Они спасали город, эти бородачи, они давали людям лекарства и воду, они казались ангелами в этом свете погребальных костров, и испуганные, еле живые люди с остановившимися от ужаса глазами, целовали им руки, плакали, прижимаясь к их промасленным, пахнущим смертью курткам с полумесяцами на рукавах.

Вечером началась поминальная служба, а наутро мусульманские женщины начали уборку в опустевших квартирах: живых вывезли из города, мертвых стащили на площади, настало время вымыть полы.

Тамерлан с небольшим отрядом лично арестовал Клавдию и ее приспешников, яростно отрицавших связь с произошедшим. Арестованы были также и все, кто работал в водоканале, но казней Тамерлан не назначил: кого удивишь казнью отдельных прохвостов, когда только что были казнены миллионы людей? Он был великодушен. Он вдел в петлицу цветок. Он сел на коня.