Неведение - Милан Кундера

Когда брат сказал ему: «Насколько мне известно, ты там женился», он ответил: «Да», и больше ничего не добавил. Возможно, брату стоило использовать другой оборот и вместо «ты женился» спросить: «Ты женат?» В таком случае Йозеф ответил бы: «Нет, я овдовел». Он не собирался лгать брату, но форма, в которую тот облек свою фразу, позволила ему, не обманывая, умолчать о смерти жены.

В течение последующего разговора брат и невестка избегали всяких намеков на нее. Очевидно, причиной тому было смущение: из соображений безопасности (во избежание вызовов в полицию) они остерегались любых контактов с эмигрировавшим родственником и даже не заметили, как эта вынужденная осмотрительность вскоре превратилась в искреннее равнодушие: они ничего не знали о его жене, ни ее возраста, ни имени, ни профессии, и своим молчанием они стремились утаить это неведение, которое изобличало все убожество их отношений с ним.

Но Йозеф не обиделся; их неведение его устраивало. С тех пор как он похоронил жену, он всегда испытывал неловкость, когда приходилось сообщать кому-нибудь о ее смерти; будто тем самым он предавал ее, обнажая самую что ни есть интимную ее интимность. Ему неизменно казалось, что, умалчивая о ее смерти, он защищает ее.

Ибо умершая жена — жена беззащитная; у нее нет больше власти, у нее нет больше влияния, никто уже не считается с ее желаниями, с ее вкусами; умершая жена не может ничего хотеть, ни добиваться уважения, ни опровергать клевету. Никогда он не испытывал к ней такого скорбного, такого мучительного сострадания, как к ней умершей.

Иоунас Хадльгримсон был великим поэтом-романтиком и столь же великим борцом за независимость Исландии. В XIX веке все малые нации Европы знавали этих поэтов-романтиков и патриотов: Петефи в Венгрии, Мицкевич в Польше, Прешерн в Словении, Маха в Чехии, Шевченко в Украине, Вергеланн в Норвегии, Лёнрот в Финляндии и прочие, мною не упомянутые. Исландия в ту пору была колонией Дании, и Хадльгримсон доживал последние годы в ее столице. Все великие поэты-романтики были не только великими патриотами, но еще и великими выпивохами. Однажды, мертвецки пьяный, Хадльгримсон упал с лестницы, сломал ногу, схлопотал заражение, умер и был похоронен на кладбище в Копенгагене. Это произошло в 1845 году. Девяносто девять лет спустя, в 1944 году, была провозглашена Исландская республика. С той поры события ускорили свой бег. В 1946 году душа поэта явилась во сне к богатому исландскому промышленнику и открылась ему: «Вот уже сто лет, как мой скелет лежит на чужбине, во вражеской стране. Неужто не настал час вернуться ему в свою свободную Итаку?»

Польщенный и вдохновленный этим ночным визитом, промышленник-патриот заставил выкопать скелет поэта из вражеской земли и перевез его в Исландию, мечтая похоронить в прекрасной долине, где поэт родился. Но никто не смог остановить безумный бег событий: посреди несказанно прекрасного Тингвелира (священного места, где тысячу лет назад собирался под открытым небом первый исландский парламент) министры только что провозглашенной республики основали кладбище для великих сынов отечества; они отняли поэта у промышленника и захоронили его в Пантеоне, где в то время находилась всего одна могила другого великого поэта (малые нации богаты на великих поэтов), Эйнара Бенедиктсона.

Но события опять помчались вперед, и вскоре все узнали о том, в чем промышленник-патриот постыдился признаться: стоя перед открытой могилой в Копенгагене, он испытывал немалую досаду: поэт был захоронен среди бедняков, его могила была безымянной, всего лишь под номером, и промышленник-патриот, оказавшись перед несколькими прижатыми друг к другу скелетами, не знал, какой выбрать. В присутствии строгих и нетерпеливых кладбищенских чиновников он не осмелился выказать свои колебания. Так и повез он в Исландию не исландского поэта, а датского мясника.

В Исландии поначалу хотели держать в тайне это скорбно-комическое недоразумение, но события продолжали свой бег, и в 1948 году невоздержанный на язык Хадльдоур Лакснесс раскрыл тайну в своем романе. Что делать? Молчать. Вот почему скелет Хадльгримсона по-прежнему лежит в двух тысячах километрах от его Итаки, во вражеской стране, тогда как тело датского мясника, пусть не поэта, но все же патриота, покоится в изгнании на ледяном острове, который не вызывал в нем ничего, кроме страха и отвращения.

Но даже замалчиваемая правда в результате обернулась тем, что на прекрасном кладбище в Тингвелире никого больше не хоронили, лишь два гроба нашли там приют, и потому из всех пантеонов мира, сих гротескных музеев гордыни, он один способен растрогать нас.

Много лет назад жена Йозефа поведала ему эту историю; они нашли ее забавной, и, казалось, из нее легко было извлечь мораль: не все ли равно, где лежат останки умершего!

И все же Йозеф изменил свое мнение, когда смерть жены стала близкой и неотвратимой. История датского мясника, насильно вывезенного в Исландию, представилась ему не забавной, а ужасающей.

Умереть одновременно с ней, эта мысль влекла его уже давно. Она была вызвана не романтическим пафосом, а скорее рациональным рассуждением: в случае смертельного недуга жены он решил сократить ее страдания; а чтобы его не обвинили в убийстве, намеревался умереть тоже. Потом она и в самом деле заболела, заболела безнадежно, и Йозеф уже не думал о самоубийстве. Не из страха за собственную жизнь. Нестерпимой для него была мысль оставить это столь любимое им тело на милость чужих рук. Если он умрет, кто защитит умершую? Как может один труп защитить другой?

Когда-то в Чехии он присутствовал при агонии матери; он очень любил ее, но как только из нее ушла жизнь, ее тело перестало его интересовать, ее труп для него больше не был ею. К тому же умиравшую обихаживали двое врачей, его отец и его брат, а он по значимости был лишь третьим в семье. Но на этот раз все было иначе: женщина, чью агонию он наблюдал, принадлежала ему одному; он ревновал ее тело и хотел позаботиться о его посмертной судьбе. Ему случалось даже упрекать себя: жена была еще жива, лежала перед ним, говорила с ним, а он думал о ней как об уже умершей; она смотрела на него большими как никогда прежде глазами, а мысли его были заняты ее гробом и ее могилой. Он казнил себя за это, как за непростительное предательство, нетерпение, потаенное желание ускорить ее кончину. Но он был не волен над собой: он знал, что после смерти жены заявится ее семья и потребует захоронить тело в семейном склепе, и эта мысль ужасала его.

Презирая похоронные формальности, они когда-то весьма небрежно составили свое завещание; распоряжения касательно их имущества были донельзя просты, а что до погребения, так они даже не упомянули о нем. Это упущение, пока она угасала, не давало ему покоя, но, стремясь убедить ее, что смерть она одолеет, он вынужден был молчать. Как признаться несчастной, неизменно верившей в свое исцеление, как признаться ей, о чем он думает? Как заговорить о завещании? Тем более что она уже часто бредила и ее мысли путались.

Семья жены, семья большая и влиятельная, никогда не любила Йозефа. Ему казалось, что битва, которая разгорится за тело жены, будет самой жестокой и важной из всех ему предстоящих. Мысль, что это тело может быть заперто в непристойной близости с другими, чужими, равнодушными телами, была для него нестерпимой, равно как и мысль, что сам он после смерти окажется неведомо где и уж, конечно, вдали от нее. Допустить это представлялось ему поражением, огромным, как вечность, поражением навсегда непростительным.